Поэзия Московского Университета от Ломоносова и до ...
 
     Из воспоминаний Ф.И.Буслаева

     В первый год университетского обучения Шевырёв читал нам вместе с юристами, так сказать, приготовительный курс, имевший двоякое назначение: во-первых, по возможности уравнять сведения поступивших в университет прямо из дому или из разных учебных заведений, казённых и частных, с неустановившеюся ещё для них всех одинаковой программой обучения, и, во-вторых, теоретически и практически на письменных упражнениях укрепить нас в правописании и развить в нас способность владеть приёмами литературного слога.
     В лекциях этого курса Шевырёв знакомил нас с элементами книжной речи в языке церковнославянском и русском, отличая в нём народные или простонародные формы от принятых в разговоре образованного общества. С этой целью он читал и разбирал с нами выдержки из летописи Нестора по изданию Тимковского, из писателей XII века и из древнерусских стихотворений по изданиям Калайдовича, из Истории Карамзина, из произведений Ломоносова, Державина, Жуковского и особенно Пушкина. При этом вдавался в разные подробности из книги Шишкова о старом и новом слоге, из заметок Пушкина о русском народном языке. Всё это, низведённое теперь в программу средних учебных заведений, было тогда свежей новостью на университетской кафедре...
     Эти лекции Шевырёва производили на меня глубокое, неизгладимое впечатление, и каждая из них представлялась мне каким-то просветительным откровением, дававшим доступ в неисчерпаемые сокровища разнообразных форм и оборотов нашего великого и могучего языка. Я впервые почуял тогда всю его красоту и сознательно полюбил.
     Приготовительный курс, о котором идёт речь, был читан Шевырёвым в первый раз именно нам. А начал он свои лекции в московском университете историей иностранных литератур: еврейской и индийской…
     На первом же курсе с неменьшим интересом прочёл я обстоятельную монографию о Данте и его Божественной Комедии, представленную Шевырёвым в факультет для снискания права читать лекции в Московском университете. Уже тогда я пленился великим произведением Данта, и в течение всей моей жизни было оно любимым для меня чтением в часы досуга и наконец сделалось предметом моих многосторонних исследований, когда по поводу шестисотлетнего юбилея дня рождения Данта читал: я студентам лекции о нём и о его времени целые три года сряду.
     До Шевырёва в нашем университете читалась только теория словесности […] Степан Петрович обновил кафедру этого предмета историей литературы, сначала только иностранной, а потом уже при нас и русской...
     Из иностранной литературы Шевырёв читал нам историю греческой поэзии...
     Нам же первый раз стал читать Шевырёв в Московском университете историю русской литературы, как и тот приготовительный курс. Готовясь к своим лекциям, он сам постепенно разрабатывал источники русской старины и народности по рукописям, старопечатным книгам народным песням и преданиям.
     Неослабный интерес, возбуждаемый в профессоре беспрестанными открытиями в новой, ещё вовсе не разработанной, области науки действовал на нас обаятельной свежестью воодушевления. По крайней мере мне чудилось, будто мы идём по только что проторённым путям в непроходимых лесах и дебрях, по следам отважного проводника, который на каждом шагу открывает нам всё новые и новые сокровища родной земли. В этих лекциях Степан Петрович уже пользовался знаменитым собранием русских песен, которое принадлежало Петру Васильевичу Киреевскому. […]


     Из воспоминаний Б.Н.Чичерина

     […] Жалким соперником Грановского был Шевырёв. И этот человек когда-то был блестящим молодым профессором, новым явлением в Московском университете. Вернувшись из Италии, полным художественных впечатлений, страстным поклонником Данте, образованный, обладающий живым и щеголеватым словом, он произвёл большой эффект при вступлении на кафедру после устаревшего и спившегося Мерзлякова. Его погубило напыщенное самолюбие, желание играть всегда первенствующую роль и, в особенности, зависть к успехам Грановского… […]


     Из воспоминаний А.Н.Афанасьева

     […] С.П.Шевырёв начал свои лекции насмешками над немецкими риториками, составленными по старому образцу, потом приступил к изложению своей риторики, которую также разделил на 3 части: вместо источников изобретения он поставил: чтение писателей и образование пяти физических чувств (зрения, etc) и душевных способностей человека (воображение, воля и др.), как необходимых для того, чтоб развить в человеке наблюдательность, живость впечатлений и творчество. Говоря о расположении, он делил всякое сочинение на три части: начало, средину и конец; в первой советовал представлять общее воззрение на предмет сочинения, неизученного в подробности; во второй разбирать его во всех подробностях (анализ), а в третьей снова обращаться к целому, делая о нём заключения и выводы, но уже полнейшие, на основании разбора, представленного во 2-й части: эту методу он назвал анализосинтетическою. Третья часть риторики посвящена была «выражению»; в ней особенно сказалась недостаточность лекций, вообще довольно сухих и мало представлявших дельного содержания, которое было бы почерпнуто из действительных фактов. Шевырёв не указал нам ни образования метафорического языка, ни значения эпитетов и всё своё учение о выражении лишил той основы, которая коренится в истории языка. Вообще ему не доставало филологических сведений, а на одних рассуждениях далеко не ускачешь. Помню как трактуя о необходимости образовывать чувства, он приводил нам примеры из царства животного, и в числе других указал на развитость органа слуха ящериц: «когда я был в Италии*), я несколько раз читал в одном пустынном месте стихи Пушкина, и всякий раз выползали ящерицы и, наслаждаясь мелодиею этих стихов, тихо прислушивались к моему голосу».
     Эти лекции Шевырёв неизменно повторял каждый год, даже с теми же примерами о музыкальном слухе ящериц, и другими подобными. По поводу этих ящериц, в Альманахе «1-е апреля» была напечатана насмешка над Шевырёвым; только здесь вместо ящериц, кажется, выведены лягушки, которые вдобавок ещё помовали главами при слушании стихов.
     Шевырёву мы обязаны были подавать в известные сроки сочинения или переводы, которые раза три в год он разбирал публично – в аудитории... Шевырёв любил фразы; он говорил красно, часто прибегая к метафоре, голосом немного нараспев: особенно неприятно читает он или, лучше, поёт стихи. Иногда он прибегал к чувствительности: вдруг среди умилённой лекции, появлялись на глазах слёзы, голос прерывался и следовала фраза: «но я, господа, так переполнен чувствами... слово немеет в моих устах...» и он умолкал минуты на две. Говорил бы он свободно, если б не любил вполне округлённых предложений и для этого не прибирал бы выражений, прерывая своё изложение частыми: гм! Ради этого гм вышел презабавный анекдот: Шевырёв рассказывал содержание одной комедии: «он вводит её в свой кабинет и затворяет дверь – гм!» Гм вышло так многозначительно, что все засмеялись. На словесном факультете Шевырёв читал историю литературы, теорию красноречия и поэзии, а теперь читает и педагогику. У него на руках была студенческая библиотека, т. е. составленная на пожертвования студентов, и он раздавал нам из неё читать книги; он был доступен студентам, позволял иногда спор с собою, но в то же время был и есть человек мелочно-самолюбивый, искательный, наклонный к почестям и готовый при случае подгадить, и по убеждениям, которые старался проводить в лекциях, – славянофил, только отнюдь не демократического направления... Степан Петрович Шевырёв постоянно проповедовал, что русская натура выше всякой другой, что если другим народностям дано было разработать по частям прекрасные и возвышенные задачи человеческого образования: тому – музыка, другому – живопись, третьему – общественная жизнь и т. д., то русская народность всё это соединит в одно целое – живое...
     Шевырёв не пользовался особенною студенческою любовью; теснее сходился он с словесниками, постоянно слушавшими его; но юристов, воспитывавшихся под неприязненным ему влиянием Редкина, Кавелина и других профессоров, он не очень жаловал. Раз (я был уже на 4-м курсе) завязался у нас в аудитории горячий спор между студентами о назначении женщины и о романах Жоржа Занда; шум наш помешал лекции Шевырёва, который читал в зале, примыкавшей к нашей аудитории. Он тотчас явился в нашу аудиторию сам и начал длинную речь о том, что наука любит тишину; но в это время студенты мало-помалу начали один за другим оставлять аудиторию и оратор, боясь остаться без слушателей, поскорей закончил свою речь, и страшно раздосадованный, ушёл, сопровождаемый насмешливыми взглядами студентов. […]


     Из воспоминаний С.М.Соловьёва

     […] Вторым профессором словесности был, как я уже сказал, Шевырёв; Давыдов читал теорию словесности, Шевырёв – историю литературы всеобщей и русской. Шевырёв наконец приехал из-за границы, мы перешли к нему от Давыдова и попали из огня да в полымя: Давыдов из «ничто» умел делать содержание лекции; Шевырёв богатое содержание умел превратить в ничто, изложение богатых материалов умел сделать нестерпимым для слушателей своим фразёрством и бесталанным проведением известных воззрений. Тут-то услыхали мы бесконечные рассуждения, т. е. бесконечные фразы о гниении Запада, о превосходстве Востока, русского православного мира. Однажды после подобной лекции Шевырёва, окончившейся страшной трескотнёй в прославление России, студент-поляк Шмурло подошёл ко мне и спросил: «Не знаете ли, сколько Шевырёв получает лишнего жалованья за такие лекции?» Так умел профессор сделать свои лекции казёнными. Способность к казённости и риторству уже достаточно рекомендует человека; взгляните на его портрет – весь человек тут. В сущности это был добрый человек, не ленивый сделать добро, оказать услугу, готовый и трудиться много; но эти добрые качества заглушались страшною мелочностью, завистливостью, непомерным самолюбием и честолюбием и вместе способностью к лакейству; самой грубой лести было достаточно, чтобы вскружить ему голову и сделать его покорным орудием для всего; но стоило только немного намеренно или ненамеренно затронуть его самолюбие – и этот добрый, мягкий человек становился зверем, готов был вас растерзать и действительно растерзывал, если жертва была слаба. Но если она выставляла сильный отпор, то Шевырёв долго не выдерживал и являлся с братским христианским поцелуем. Эта задорливость, соединённая с слабостью, всего более раздражала против Шевырёва людей крепких, вселяла в них к нему полное отвращение, презрение. Хороши стихи, написанные на Шевырёва Каролиною Павловою, хотя они далеко не определяют ещё вполне его характера:

Преподаватель христианский,
Он верой твёрд, душою чист;
Не злой философ он германский,
Не беззаконный коммунист;
И скромно он по убежденью
Себя считает выше всех,
И тягостен его смиренью
Один лишь ближнего успех.

     Основа недостатков Шевырёва заключалась в необыкновенной слабости природы, природы женщины, ребёнка, в необыкновенной способности опьяняться всем, в отсутствии всякой самостоятельности. Нельзя сказать, чтобы он вначале не обнаружил и таланта; но этот талант дан был ему в чрезвычайно малом количестве, как-то очень некрепко в нём держался, и он его сейчас израсходовал, запах исчез, оставив какой-то приторный выцвет. Шевырёв как был слаб пред всяким сильным влиянием нравственно, так был физически слаб пред вином, и как немного охмелеет, то сейчас растает и начнёт говорить о любви, о согласии, братстве и о всякого рода сладостях; сначала, в молодости, и это у него выходило иногда хорошо, так что однажды Пушкин, слушая пьяного оратора, проповедующего довольно складно о любви, закричал: «Ах, Шевырёв! зачем ты не всегда пьян?» […]


     Московский университет в воспоминаниях современников. Издательство Московского университета, 1956.