Двое

В районном ресторане
Оркестрик небольшой –
Играют только двое,
Но громко и с душой.
Один сибирский малый,
Мрачнейший из людей.
Его гармошке вторит
На скрипке иудей.
Во всю медвежью глотку
Гармоника ревёт,
А скрипочка визгливо –
Тирли-рирлим – поёт.
И музыка такая
Шибает до слезы.
Им смятые рублёвки
Кидают в картузы.
Под музыку такую
Танцуют сгоряча
И хвалят гармониста,
И хвалят скрипача…
Когда последний пьяный
Уходит на покой,
Они садятся двое
За столик угловой.
И выпивают молча
Во дни больших удач –
Стакан сибирский парень
И рюмочку скрипач.

1952


Мост

Стройный мост из железа ажурного
Застеклённый осколками неба лазурного

Попробуй вынь его
Из неба синего –
Станет голо и пусто.

Это и есть искусство.

1952 ?


Сказка

Мальчик строил лодку.
И построил лодку.
И поплыл по речке
В тихую погодку.
Лодка острым носом
Воду бороздила.
Облако дорогу
Ей загородило.

Мальчик въехал в облако,
В белое, густое.
А за первым облаком –
Облако второе,
Облако пуховое,
Облако из снега.

А за третьим облаком
Начиналось небо.

Мальчик плыл не речкою,
Мальчик плыл по Млечному,
По небу проточному
В сторону восточную.

Мальчик плыл по звёздам,
К месяцу тянулся.
Покатался по небу
И домой вернулся.

1955 ?


Из детства

Я – маленький, горло в ангине.
За окнами падает снег.
И папа поёт мне: «Как ныне
Сбирается вещий Олег...»

Я слушаю песню и плачу,
Рыданье в подушке душу,
И слёзы постыдные прячу,
И дальше, и дальше прошу.

Осеннею мухой квартира
Дремотно жужжит за стеной.
И плачу над бренностью мира
Я, маленький, глупый, больной.

1956


Зрелость

Приобретают остроту,
Как набирают высоту,
Дичают, матереют,
И где-то возле сорока
Вдруг прорывается строка,
И мысль становится легка.
А слово не стареет.

И поздней славы шёпоток
Немного льстив, слегка жесток,
И, словно птичий коготок,
Царапает, не раня,
Осенней солнечной строкой
Приходит зрелость и покой,
Рассудка не туманя.

И платят позднею ценой:
«Ах, у него и чуб ржаной!
Ах, он и сам совсем иной,
Чем мы предполагали!»
Спасибо тем, кто нам мешал!
И счастье тем, кто сам решал, –
Кому не помогали!

1956


Не спится

Как может быть спокоен прокурор,
Предписывая смертный приговор?
И неужели штатным палачам
Казнённые не снятся по ночам?

Да, прокурор, покинув кабинет,
К знакомым уезжает на обед.
И смену сдав другому палачу,
Палач супругу треплет по плечу.
Хороший парень! Человек не злой!
А он сегодня – голову долой!

Он человек. А человек – не волк.
Он знает долг. И он исполнил долг.
Прекрасный долг убить велел ему.
И он убил. Здесь совесть ни к чему.

И всё ж не спится нынче палачу.
Бессонница. Пора сходить к врачу.

В застенке карьеристы завелись.
И склоками в застенке занялись.
Порочат честных,
Воду замутив.
А был такой хороший коллектив!

1956


О, много ли надо земли
Для дома, для поля, для луга,
Чтоб травами пела округа
И море шумело вдали?

О, много ли надо земли,
Чтоб очи продрать на рассвете
И видеть, как шумные дети
Пускают в ручьях корабли;

Чтоб в зарослях возле села
Черёмуха жарко дышала
И ветвь поцелуям мешала –
И всё ж помешать не могла?

О, много ли надо земли
Для тропки, просёлка, дороги,
Чтоб мирные псы без тревоги
Дремали в нагретой пыли?

О, много ли надо земли
Для истины, веры и права,
Чтоб засека или застава
Людей разделять не могли?

1957


Старик

Старик с мороза вносит в дом
Охапку дров продрогших.
В сенях, о кадку звякнув льдом,
Возьмёт железный ковшик;

Водой наполнит чугунок,
Подбросит в печь полешки.
И станет щёлкать огонёк
Калёные орешки.

Потом старик найдёт очки,
Подсядет ближе к свету,
Возьмёт, как любят старики,
Вчерашнюю газету.

И станет медленно читать
И разбираться в смысле
И все событья сочетать
В особенные мысли.

1959 ?


Белые стихи
(Рембо в Париже)

Рано утром приходят в скверы
Одинокие злые старухи,
И сердитые пенсионеры
На скамейках читают газеты.
Здесь тепло, розовато, влажно,
Город заспан, как детские щёки.
На кирпично-красных площадках
Бьют пожарные струи фонтанов,
И подстриженные газоны
Размалёваны тенью и солнцем.

В это утро по главной дорожке
Шёл весёлый и рыжий парень
В желтовато-зелёной ковбойке.
А за парнем шагала лошадь.
Эта лошадь была прекрасна,
Как бывает прекрасна лошадь –
Лошадь розовая и голубая,
Как дессу незамужней дамы,
Шея – словно рука балерины,
Уши – словно чуткие листья,
Ноздри – словно из серой замши,
И глаза азиатской рабыни.

Парень шёл и у всех газировщиц
Покупал воду с сиропом,
А его белоснежная лошадь
Наблюдала, как на стакане
Оседают озон с сиропом.
Но, наверно, ей надоело
Наблюдать за весёлым парнем,

И она отошла к газону
И, ступив копытом на клумбу,
Стала кушать цветы и листья,
Выбирая, какие получше.
– Кыш! – воскликнули пенсионеры.
– Брысь! – вскричали злые старухи. –
Что такое – шляется лошадь,
Нарушая общий порядок! –
Лошадь им ничего не сказала,
Поглядела долго и грустно
И последовала за парнем.

Вот и всё – ничего не случилось,
Просто шёл по улице парень,
Пил повсюду воду с сиропом,
А за парнем шагала лошадь...

Это странное стихотворенье
Посвящается нам с тобою.
Мы с тобой в чудеса не верим,
Оттого их у нас не бывает...

1959 ?


Сороковые

Сороковые, роковые,
Военные и фронтовые,
Где извещенья похоронные
И перестуки эшелонные.

Гудят накатанные рельсы.
Просторно. Холодно. Высоко.
И погорельцы, погорельцы
Кочуют с запада к востоку...

А это я на полустанке
В своей замурзанной ушанке,
Где звёздочка не уставная,
А вырезанная из банки.

Да, это я на белом свете,
Худой, весёлый и задорный.
И у меня табак в кисете,
И у меня мундштук наборный.

И я с девчонкой балагурю,
И больше нужного хромаю,
И пайку надвое ломаю,
И всё на свете понимаю.

Как это было! Как совпало –
Война, беда, мечта и юность!
И это всё в меня запало
И лишь потом во мне очнулось!

Сороковые, роковые,
Свинцовые, пороховые...
Война гуляет по России,
А мы такие молодые!

1961


Перебирая наши даты

Перебирая наши даты,
Я обращаюсь к тем ребятам,
Что в сорок первом шли в солдаты
И в гуманисты в сорок пятом.

А гуманизм не просто термин,
К тому же, говорят, абстрактный.
Я обращаюсь вновь к потерям,
Они трудны и невозвратны.

Я вспоминаю Павла, Мишу,
Илью, Бориса, Николая.^*)
Я сам теперь от них завишу,
Того порою не желая.

Они шумели буйным лесом,
В них были вера и доверье.
А их повыбило железом,
И леса нет – одни деревья.

И вроде день у нас погожий,
И вроде ветер тянет к лету...
Аукаемся мы с Серёжей,
Но леса нет, и эха нету.

А я всё слышу, слышу, слышу,
Их голоса припоминая...
Я говорю про Павла, Мишу,
Илью, Бориса, Николая.

1961


Слова

Красиво падала листва,
Красиво плыли пароходы.
Стояли ясные погоды,
И праздничные торжества
Справлял сентябрь первоначальный,
Задумчивый, но не печальный.

И понял я, что в мире нет
Затёртых слов или явлений.
Их существо до самых недр
Взрывает потрясённый гений.
И ветер необыкновенней,
Когда он ветер, а не ветр.

Люблю обычные слова,
Как неизведанные страны.
Они понятны лишь сперва,
Потом значенья их туманны.
Их протирают, как стекло,
И в этом наше ремесло.

1961


Советчики

Приходили ко мне советчики
И советовали, как мне быть.
Но не звал я к себе советчиков
И не спрашивал, как мне быть.

Тот советовал мне уехать,
Тот советовал мне остаться,
Тот советовал мне влюбиться,
Тот советовал мне расстаться.

А глаза у них были круглые,
Совершенно как у лещей.
И шатались они по комнатам,
Перетрогали сто вещей:

Лезли в стол, открывали ящики,
В кухне лопали со сковород.
Ах уж эти мне душеприказчики,
Что за странный они народ!

Лупоглазые, словно лещики,
Собирались они гурьбой,
И советовали мне советчики
И советовались между собой.

Ах вы, лещики, мои рыбочки,
Вы, пескарики-головли!
Ах спасибо вам, ах спасибочки,
Вы мне здорово помогли!

Октябрь 1961


Бертольд Шварц
(Монолог)

Я, Шварц Бертольд, смиреннейший монах,
Презрел людей за дьявольские нравы.
Я изобрёл пылинку, порох, прах,
Ничтожный порошочек для забавы.
Смеялась надо мной исподтишка
Вся наша уважаемая братья:
«Что может выдумать он, кроме порошка!
Он порох выдумал! Нашёл занятье!»
Да, порох, прах, пылинку! Для шутих,
Для фейерверков и для рассыпных
Хвостов павлиньих. Вспыхивает – пых! –
И роем, как с небесной наковальни,
Слетают искры! О, как я люблю
Искр воркованье, света ликованье!..

Но то, что создал я для любованья,
На пагубу похитил сатана.
Да, искры полетели с наковален,
Взревели, как быки, кузнечные меха.
И оказалось, что от смеха до греха
Не шаг – полшага, два вершка, вершок.
А я – клянусь спасеньем, боже правый! –
Я изобрёл всего лишь для забавы
Сей порох, прах, ничтожный порошок!

Я, Шварц Бертольд, смиреннейший монах,
Вас спрашиваю, как мне жить на свете?
Ведь я хотел, чтоб радовались дети.
Но создал не на радость, а на страх!
И порошочек мой в тугих стволах
Обрёл вдруг сатанинское дыханье...
Я сотворил паденье крепостей,
И смерть солдат, и храмов полыханье.

Моя рука – гляди! – обожжена,
О господи, тебе, тебе во славу...
Зачем дозволил ты, чтоб сатана
Похитил порох, детскую забаву!
Неужто всё, чего в тиши ночей
Пытливо достигает наше знанье,
Есть разрушенье, а не созиданье.
Чей умысел здесь? Злобный разум чей?

1962 ?


Красота

Она как скрипка на моём плече.
И я её, подобно скрипачу,
К себе рукою прижимаю.
И волосы струятся по плечу,
Как музыка немая.

Она как скрипка на моём плече.
Что знает скрипка о высоком пенье?
Что я о ней? Что пламя о свече?
И сам господь – что знает о творенье?

Ведь высший дар себя не узнает.
А красота превыше дарований –
Она себя являет без стараний
И одарять собой не устаёт.

Она как скрипка на моём плече.
И очень сложен смысл её гармоний.
Но внятен всем. И каждого томит.
И для неё никто не посторонний.

И, отрешась от распрей и забот,
Мы слушаем в минуту просветленья
То долгое и медленное пенье
И узнаём в нём высшее значенье,
Которое себя не узнаёт.

1963


Фотограф-любитель

Фотографирует себя
С девицей, с другом и соседом,
С гармоникой, с велосипедом,
За ужином и за обедом,
Себя – за праздничным столом,
Себя – по окончанье школы,
На фоне дома и стены,
Забора, бора и собора,
Себя – на фоне скакуна,
Царь-пушки, башни, колоннады,
На фоне Пушкина – себя,
На фоне грота и фонтана,
Ворот, гробницы Тамерлана,
В компании и одного –
Себя, себя. А для чего?

Он пишет, бедный человек,
Свою историю простую,
Без замысла, почти впустую
Он запечатлевает век.

А сам живёт на фоне звёзд.
На фоне снега и дождей,
На фоне слов, на фоне страхов,
На фоне снов, на фоне ахов!
Ах! – миг один,– и нет его.
Запечатлел, потом – истлел
Тот самый, что неприхотливо
Посредством линз и негатива
Познать бессмертье захотел.
А он ведь жил на фоне звёзд.
И сам был маленькой вселенной,
Божественной и совершенной!
Одно беда – был слишком прост!
И стал он капелькой дождя...

Кто научил его томиться,
К бессмертью громкому стремиться,
В бессмертье скромное входя?

1963


Перед снегом

И начинает уставать вода.
И это означает близость снега.
Вода устала быть ручьями, быть дождём,
По корню подниматься, падать с неба.
Вода устала петь, устала течь,
Сиять, струиться и переливаться.
Ей хочется утратить речь, залечь
И там, где залегла, там оставаться.

Под низким небом, тяжелей свинца,
Усталая вода сияет тускло.
Она устала быть самой собой.
Но предстоит ещё утратить чувства,
Но предстоит ещё заледенеть
И уж не петь, а, как броня, звенеть.

Ну, а покуда в мире тишина.
Торчат кустов безлиственные прутья.
Распутица кончается. Распутья
Подмёрзли. Но земля ещё черна.
Вот-вот повалит первый снег.

10 сентября 1964


Всё реже думаю о том,
Кому понравлюсь, как понравлюсь.
Всё чаще думаю о том,
Куда пойду, куда направлюсь.

Пусть те, кто каменно-тверды,
Своим всезнанием гордятся.
Стою. Потеряны следы.
Куда пойти? Куда податься?

Где путь меж добротой и злобой?
И где граничат свет и тьма?
И где он, этот мир особый
Успокоенья и ума?

Когда обманчивая внешность
Обескураживает всех,
Где эти мужество и нежность,
Вернейшие из наших вех?

И нет священной злобы, нет.
Не может быть священной злоба.
Зачем, губительный стилет,
Тебе уподобляют слово!

Кто прикасается к словам,
Не должен прикасаться к стали.
На верность добрым божествам
Не надо клясться на кинжале!

Отдай кинжал тому, кто слаб,
Чьё слово лживо или слабо.
У нас иной и лад и склад.
И всё. И большего не надо.

Не позднее 1964


Названья зим

У зим бывают имена.
Одна из них звалась Наталья.
И было в ней мерцанье, тайна,
И холод, и голубизна.

Еленою звалась зима,
И Марфою, и Катериной.
И я порою зимней, длинной
Влюблялся и сходил с ума.

И были дни, и падал снег,
Как тёплый пух зимы туманной...
А эту зиму звали Анной,
Она была прекрасней всех.

15 января 1965


Пестель, поэт и Анна

Там Анна пела с самого утра
И что-то шила или вышивала.
И песня, долетая со двора,
Ему невольно сердце волновала.

А Пестель думал: «Ах, как он рассеян!
Как на иголках! Мог бы хоть присесть!
Но, впрочем, что-то есть в нём, что-то есть.
И молод. И не станет фарисеем».
Он думал: «И конечно, расцветёт
Его талант, при должном направленье,
Когда себе Россия обретёт
Свободу и достойное правленье».
– Позвольте мне чубук, я закурю.
– Пожалуйте огня.
– Благодарю.

А Пушкин думал: «Он весьма умён
И крепок духом. Видно, метит в Бруты.
Но времена для брутов слишком круты.
И не из брутов ли Наполеон?»

Шёл разговор о равенстве сословий.
– Как всех равнять? Народы так бедны, –
Заметил Пушкин, – что и в наши дни
Для равенства достойных нет условий.
И посему дворянства назначенье –
Хранить народа честь и просвещенье.
– О да, – ответил Пестель, – если трон
Находится в стране в руках деспота,
Тогда дворянства первая забота
Сменить основы власти и закон.
– Увы, – ответил Пушкин, – тех основ
Не пожалеет разве Пугачёв...

– Мужицкий бунт бессмыслен...–
                                                     За окном
Не умолкая распевала Анна.
И пахнул двор соседа-молдавана
Бараньей шкурой, хлевом и вином.
День наполнялся нежной синевой,
Как вёдра из бездонного колодца.
И голос был высок: вот-вот сорвётся.
А Пушкин думал: «Анна! Боже мой!»

– Но, не борясь, мы потакаем злу, –
Заметил Пестель, – бережём тиранство.
– Ах, русское тиранство – дилетантство,
Я бы учил тиранов ремеслу, –
Ответил Пушкин.
                              «Что за резвый ум, –
Подумал Пестель, – столько наблюдений
И мало основательных идей».
– Но тупость рабства сокрушает гений!
– В политике кто гений – тот злодей, –
Ответил Пушкин.
                              Впрочем, разговор
Был славный. Говорили о Ликурге,
И о Солоне, и о Петербурге,
И что Россия рвётся на простор.
Об Азии, Кавказе, и о Данте,
И о движенье князя Ипсиланти.

Заговорили о любви.
                                    – Она, –
Заметил Пушкин, – с вашей точки зренья
Полезна лишь для граждан умноженья
И, значит, тоже в рамки введена. –
Тут Пестель улыбнулся.
                                       – Я душой
Матерьялист, но протестует разум. –
С улыбкой он казался светлоглазым.
И Пушкин вдруг подумал: «В этом соль!»

Они простились. Пестель уходил
По улице разъезженной и грязной,
И Александр, разнеженный и праздный,
Рассеянно в окно за ним следил.
Шёл русский Брут. Глядел вослед ему
Российский гений с грустью без причины.
Деревья, как зелёные кувшины,
Хранили утра хлад и синеву.
Он эту фразу записал в дневник –
О разуме и сердце. Лоб наморщив,
Сказал себе: «Он тоже заговорщик.
И некуда податься, кроме них».

В соседний двор вползла каруца цугом,
Залаял пёс. На воздухе упругом
Качались ветки, полные листвой.
Стоял апрель. И жизнь была желанна.
Он вновь услышал – распевает Анна.
И задохнулся:
«Анна! Боже мой!»

25–26 марта 1965


Вот и всё. Смежили очи гении.
И когда померкли небеса,
Словно в опустевшем помещении
Стали слышны наши голоса.

Тянем, тянем слово залежалое,
Говорим и вяло и темно.
Как нас чествуют и как нас жалуют!
Нету их. И всё разрешено.

1967


Романтическая баллада

Дремлет в будке пёс-собакин,
Дремлет в будке и сопит.
А Матвей Петрович Хрякин
У себя в постели спит.

У себя, с гулящей бабой,
Спит Матвей и хоть бы хны.
В это время ангел слабый
Сочиняет ему сны.

Сны Матвея слишком хрупки.
Он не может их понять.
В нём какие-то голубки
Не устали ворковать.

Но Матвей ружьё хватает
И, прицелившись, – ба-бах! –
Ангел с неба упадает
С нежной пеной на губах.

Пёс-собакин, хрипло воя,
Горло голубя грызёт.
Тело ангела живое
Испаряется, как лёд.

И кричит в тумане тополь
Ломким голосом ветвей:
Что ж ты ангела ухлопал,
Что наделал ты, Матвей!

Ты небесное созданье
Меткой пулей уложил
Лишь за то, что в подсознанье
Он твоём безгрешно жил! –

Баба Хрякина проснулась,
На его взглянула лик.
И мгновенно ужаснулась,
Так он страшен был и дик.

Он лежал лохмат, как битник,
Лоб его пылал огнём...
И висел, как белый бинтик,
Мёртвый ангел за окном.

Май 1968


Стихи и проза

Мужицкий бунт – начало русской прозы.
Не Свифтов смех, не Вертеровы слёзы,
А заячий тулупчик Пугача,
Насильно снятый с барского плеча.

Мужик бунтует против всех основ,
Опровергая кесаря и бога.
Немая Русь, обильна и убога,
Упрямо ищет сокровенных слов.

И в русской прозе отречённый граф
С огромной силой понял суть боренья:
Что вера без любви – одно смиренье,
А при любви – отстаиванье прав...

Российский стих – гражданственность сама.
Восторг ума, сознанье пользы высшей!
И ямбов ломоносовских грома
Закованы в броню четверостиший.

Гражданский стих!.. Года бегут, бегут...
И время нас стихам и прозе учит.
И сочинителей российских мучит
Сознанье пользы и мужицкий бунт.

1956–1973


Смерть императора Максимилиана
Чешская баллада

В строгом замке, что квадратом
Середь города стоит,
Умирает император,
Добрый маленький старик.

Император он природный,
Императором рождён,
И за это всенародной
Он любовью награждён.

Три различных совещанья
Происходит в этот миг,
Три готовят завещанья
Три из трёх дворцовых клик.

Три законных претендента,
Тоже, в общем, старики,
Ждут удобного момента
Взять друг друга за грудки.

Император умирает,
Он отходит. Но пока
Награждает и карает
Августейшая рука.

И ещё спешат курьеры,
Мчат приказы из дворца.
Ещё строятся карьеры
И надеются сердца.

И законы создаются,
Чтоб цвела его страна.
Ещё трубы раздаются,
Раздаются ордена.

Но земному государю
До земного дела нет.
Он узрел иные дали,
Он увидел горний свет.

И господь к нему приходит
И к земному королю
Стаю ангелов приводит.
– Хочешь, жизнь тебе продлю?

Будешь на своём престоле
Среди ангелов стоять.
По моей высокой воле
Будешь ангелам под стать.

Не ответил сразу старец,
Думал или же дремал,
Долго веки поднимались,
Долго губы разжимал.

Улыбнулся тихо богу
И ответил: – Не хочу! –
И отправился в дорогу
Вверх по лунному лучу.

1975 или 1976


Из Пярнуских элегий

                                                       Г. М.

I

Когда-нибудь и мы расскажем,
Как мы живём иным пейзажем,
Где море озаряет нас,
Где пишет на песке, как гений,
Волна следы своих волнений
И вдруг стирает, осердясь.


II

Красота пустынной рощи
И ноябрьский слабый свет –
Ничего на свете проще
И мучительнее нет.

Так недвижны, углублённы
Среди этой немоты
Сосен грубые колонны,
Вязов нежные персты.

Но под ветром встрепенётся
Нетекучая вода...
Скоро время распадётся
На «сейчас» и «никогда».


IV

И жалко всех и вся. И жалко
Закушенного полушалка,
Когда одна, вдоль дюн, бегом –
Душа – несчастная гречанка...
А перед ней взлетает чайка.
И больше никого кругом.


XI

В Пярну лёгкие снега.
Так свободно и счастливо!
Ни одна ещё нога
Не ступала вдоль залива.

Быстрый лыжник пробежит
Синей вспышкою мгновенной.
А у моря снег лежит
Свежим берегом вселенной.


XVI

Чёт или нечет?
Вьюга ночная.
Музыка лечит.
Шуберт. Восьмая.

Правда ль, нелепый
Маленький Шуберт,
Музыка – лекарь?
Музыка губит.

Снежная скатерть.
Мука без края.
Музыка насмерть.
Вьюга ночная.

1976–1977


Залив

Я сделал свой выбор. Я выбрал залив,
Тревоги и беды от нас отдалив,
А воды и небо приблизив.
Я сделал свой выбор и вызов.

Туманного марта намечен конец,
И голос попробовал первый скворец.
И дальше я вижу и слышу,
Как мальчик, залезший на крышу.

И куплено всё дорогою ценой.
Но, кажется, что-то утрачено мной.
Утратами и обретеньем
Кончается зимняя темень.

А ты, мой дружок, мой весенний рожок,
Ты мной не напрасно ли душу ожёг?
И может быть, зря я неволю
Тебя утолить мою долю?

А ты, мой сверчок, говорящий жучок,
Пора бы и мне от тебя наутёк.
Но я тебе душу вручаю.
И лучшего в мире не чаю.

Я сделал свой выбор. И стал я тяжёл.
И здесь я залёг, словно каменный мол.
И слушаю голос залива
В предчувствии дивного дива.

1977


Эстимаа

Здесь к городам весёлой трезвой Ганзы
Приближен был высокий город Псков,
А племена, неведомы и разны,
Таились где-то в глубине лесов.

И там они хранили тёмный норов
Среди болотниц, лешаков и ведьм –
Неведомо когда степных угоров
До моря дотянувшаяся ветвь.

А сколько их – неведомо. И даты
Темны. Повсюду тьма, и тишь, и тьма.
Датчане, шведы, немцы, руссы, латы
Сбивали их, как масло, в Эстимаа.

Они в глуши хранили свой обычай
И свой язык, как драгоценный клад,
В котором длинных гласных щебет птичий,
Согласных – твёрдость камня и раскат.

Когда же сосчитали их, то горстка
Их оказалась. Но не от числа
В них проявлялось чёртово упорство
Без различения добра и зла.

Пусть их теплом не баловало солнце,
Пусть ветер дул из-за прибрежных дюн.
Но сотворили родину эстонцы
Круглее и прочнее, чем валун.

1978


В духе Галчинского

Бедная критикесса
Сидела в цыганской шали.
А бедные стихотворцы
От страха едва дышали.

Её аргументы были,
Как сабля, неоспоримы,
И клочья стихотворений
Летели, как пух из перины,

От ядовитых лимонов
Чай становился бледным.
Вкус остывшего чая
Был терпковато-медным.

Допили. Попрощались.
Выползли на площадку.
Шарили по карманам.
Насобирали десятку.

Вышли. Много мороза,
Города, снега, света.
В небе луна катилась
Медленно, как карета.

Ах, как было прекрасно
В зимней синей столице!
Всюду светились окна,
Тёплые, как рукавицы.

Это было похоже
На новогодний праздник.
И проняло поэтов
Нехороших, но разных.

– Да, конечно, мы пишем
Не по высшему классу
И критикессе приносим
Разочарований массу.

– Но мы же не виноваты,
Что мало у нас талантов.
Мы гегелей не читали,
Не изучали кантов.

В общем, купили водки,
Выпили понемногу.
Потолковали. И вместе
Пришли к такому итогу:

– Будем любить друг друга,
Хотя не имеем веса. –
Бедная критикесса,
Бедная критикесса.

Июнь 1979


Рассчитавшись с жаждою и хламом,
Рассчитавшись с верою и храмом,
   Жду тебя, прощальная звезда.
Как когда-то ждал я вдохновенья,
Так теперь я жду отдохновенья
   От любви и горького труда.

Но, видать, не спел последний кочет
И душа ещё чего-то хочет,
Своего никак не отдаёт.
Жаждет с веком и толпою слиться.
Так стремятся птицы в стаю сбиться,
Собираясь в дальний перелёт.

29 июня 1980


Нет слова ужасней, чем это
Мучительное «никогда».
Со дня сотворения света
В нём времени к людям вражда.

Отбытие в нём без прибытья,
Оно убивает и рвёт,
Как зверь на загривке событья,
Ломающий лапой хребёт.

1980


Поэзия должна быть странной,
Шальной, бессмысленной, туманной
И вместе ясной, как стекло,
И всем понятной, как тепло.

Как ключевая влага, чистой
И, словно дерево, ветвистой,
На всё похожей, всем сродни.
И краткой, словно наши дни.

1981


Двойник

Поэт и сосед Королёв,
Почуяв движение смысла,
Очухался, встал, не умылся,
Почувствовал, что нездоров.
И вдруг увидал мирозданье
За зданьями ближних дворов.

Внезапно увидел в окне
Себя в освещении вешнем...
Двойник – это «я» не «во мне»,
А где-то вовне и во внешнем.

Двойник – это маленький сдвиг
Рассудка на десять микронов.
Но если уже он возник,
Не может он быть, не затронув
Исконных устоев судьбы,
Её непреложных законов.

Двойник – это автопортрет
Из путаных линий и пятен.
И ты уже неоднократен.
И это похоже на бред.
И это – почти что свобода,
Когда уже выбор из двух.
И это предвестье прихода,
Захватывающее дух.

1981 ?


В деревьях около воды
Запели вешние дрозды.
   Их с каждым годом меньше.
А ручеек между камней
Весною каждой всё мутней
   И каждым летом мельче.
И с каждым годом роща та,
Лишаясь дерева, куста,
   Становится всё реже.
Так наступает пустота;
Так изменяются места.
   А говорят: всё те же.

1982


Шарманщик

Шарманщик гуляет по свету.
Бредёт по московским дворам.
Шарманочка музыку эту
Играет с грехом пополам.

Шарманщик встаёт спозаранку
И трудится до темноты.
«Шарманка моя, лихоманка!» –
И тут заедает лады.

«На улице ветер, ненастье.
А ты, мой органчик, играй.
А ты из коробочки счастье
Скорее достань, попугай!»

За счастье своё горожанка
Заплатит последний пятак.
«Шарманка моя, лихоманка,
Играй свою музыку так:

Таратам, таратам, таратам,
Таратам, таратам, тара...
С моим попугаем хохлатым
Стою посредине двора.

Шарманка, шарманка, шарманка
Меня довела до беды.
Шарманка моя, лихоманка...» –
И тут заедает лады.

Потом, после осени трудной,
Когда на бульварах черно,
Сидит он в подвале на Трубной,
Даёт попугаю зерно.

За чашкой горячего чая
Сидит, молчалив и устал.
Ведь, счастье другим отдавая,
Он счастья себе не достал.

1982


Скоморохи

Идут скоморохи по тусклым дорогам –
По главному шляху, по малой дороге,
Отвержены церковью, признаны богом,
По русским дорогам идут скоморохи.

Что могут они? Потешать, скоморохи.
Что могут они? Рассмешить, скоморохи.
А могут ли что-то решить скоморохи?
Какие вопросы, в какие эпохи?

Навстречу – старуха с козой на аркане,
Навстречу – артель мужиков с топорами,
Навстречу боярин в брусничном кафтане.
А там уже – город горит куполами.

Войдут они в город. Осмотрятся – где бы
Устроить им игрища утречком рано,
Для красных петрушек поставить вертепы –
Поближе к базару, подальше от храма.

Как станут скакать и играть в балагане,
Посмотрит старуха с козой на аркане,
Посмотрят артельщики и горожане
И даже боярин в брусничном кафтане.

Забудет старуха невзгоды и беды.
Забудут холопы кабальные нети,
Забудет боярин войну и победы,
Когда затанцуют козлы и медведи.

Пусть к злобе и мести взывают пророки,
Пускай кулаки воздвигают над веком,
Народу надежду внушат скоморохи
И смехом его напитают, как млеком.

Воспрянут старуха с козой на аркане,
Торговые люди, стрельцы, лесорубы,
И даже боярин в брусничном кафтане.
И ангелы грянут в небесные трубы.

1982


Батюшков

Цель людей и цель планет –
К Богу тайная дорога.
Но какая цель у Бога?
Неужели цели нет?

Март 1983


Светлые печали,
Лёгкая тоска
По небу промчали,
Словно облака.

А по ним осталось
Всё, что я сберег:
Лёгкость, свет и старость,
Море и песок.

17 января 1984


А помнишь, ты была тогда
Беспамятней воды –
На светлой глади ни следа,
Ни складки, ни черты.

Мы не останемся нигде
И канем в глубь веков,
Как отраженье на воде
Небес и облаков.

4 августа 1984


Могила поэта

О нём и память уж почти мертва.
Ушла с друзьями.
                            Камень и могила
Заросшая. А та, что хоронила,
Его забыла и ещё жива.

Земная память, в общем, пустяки.
Когда-то, может, вспомнятся стихи,
Совсем в другом, нездешнем пониманье.

Да не стихи! Две-три строки,
                                                  отнюдь
Не лучшие.
                    Их нынешняя суть
Скорей всего не привлечёт вниманья.

1984 или 85


Беатриче

Говорят, Беатриче была горожанка,
Некрасивая, толстая, злая.
Но упала любовь на сурового Данта,
Как на камень серьга золотая.

Он её подобрал. И рассматривал долго.
И смотрел и держал на ладони.
И забрал навсегда. И запел от восторга
О своей некрасивой мадонне.

А она, несмотря на свою неучёность,
Вдруг расслышала в кухонном гаме
Тайный зов. И узнала свою обречённость.
И надела набор с жемчугами.

И, свою обречённость почувствовав скромно,
Хорошела, худела, бледнела,
Обрела розоватую матовость, словно
Мёртвый жемчуг близ тёплого тела.

Он же издали сетовал на безответность
И не знал, озарённый веками,
Каково было ей, обречённой на вечность,
Спорить в лавочках с зеленщиками.

В шумном доме орали драчливые дети,
Слуги бегали, хлопали двери.
Но они были двое. Не нужен был третий
Этой женщине и Алигьери.

Июль 1985


Страсть

В страстях, в которых нет таланта,
Заложено самоубийство
Или убийство. Страсти Данта
Равны ему. Растут ветвисто.

Страсть – вовсе не прообраз адюльтера.
В ней слепота соседствует с прозреньем,
С безмерностью – изысканная мера:
Слиянье бога со своим твореньем.

В ней вожделенья нет. И плотью в ней не пахнет.
Есть страсть духовная. Всё остальное – ложь.
И криворотый образ леди Макбет,
Которая под фартук прячет нож.

1985


За городом

Тот запах вымытых волос,
Благоуханье свежей кожи!
И поцелуй в глаза: от слёз
Солёные, и в губы тоже.

И кучевые облака,
Курчавящиеся над чащей.
И спящая твоя рука,
И спящий лоб, и локон спящий.

Повремени, певец разлук!
Мы скоро разойдёмся сами.
Не разнимай сплетённых рук,
Не разлучай уста с устами.

Ведь кучевые облака
Весь день курчавятся над чащей.
И слышится издалека
Дневной кукушки свист горчащий.

Не лги, не лги, считая дни,
Кукушка, – мы живём часами...
Певец разлук, повремени!
Мы скоро разойдёмся сами.

1985


Об антологиях

Не люблю антологий,
                                    где Дедка за Репку.
А, вернее, треть Дедки, Полбабки, часть Внучки.
И особенно много за Внучкою Жучки.
(А могли б обойтись без беременной сучки.)
Не хватает лишь Мышки,
А у мышки – мыслишки,
А порой и рифмишки бывают у Мышки.
Но стихи её в свет выпускаются редко.
Оттого и ни с места проклятая Репка.

1986 ?


Признанья

В признаньях невозможно без примет.
В признаниях преобладает слово
И в связность превращает вещий бред,
Земное в них замена неземного.
В признаниях отвердевает суть.
А это сокровенное «чуть-чуть»
Теряется... Когда потянет снова
Признаться, помолчи и позабудь.

8 февраля 1986


Добивайтесь, пожалуйста, смысла,
Проясняйте, пожалуйста, мысли.
Понимаете? Всё остальное
Не имеет большого значенья.

Что есть дерево? Лишь древесина?
Или, может быть, ветки и листья?
Понимаете ли, в чём причина
Разумения и бескорыстья?

Март 1986


Разговаривает ветер
С майской рощей.
Разговаривает роща
С майским солнцем.
Разговаривает солнце
С майской тучей.
Разговаривает туча
С майским небом.
Разговаривает небо
С майской речкой.

Разговаривают небо, солнце, речка,
Разговаривают тучи, ветры, рощи,
Исцеляюсь, зачарован этой речью.
Но догадываюсь: жизнь не станет проще.

24 мая 1986


Лечи меня, Время, скорее
И выбей из горла комок,
Ведь ты, говорят, помогаешь
Там, где бы никто не помог.

Лечи меня, Время, от блажи
И от наваждений лечи.
Лети, моё Время! И даже
Скорее, чем надо лети!

Закуй меня в лёгкие звенья,
Неси меня дальше и в высь,
Поскольку не будет мгновенья,
Которое «остановись»!

А будут такие, что мимо
Скорей бы промчались в пути.
Бессонно и неутомимо
Лети, моё Время, лети!

Июнь 1986


Меня ты не отпустишь. Осторожно
Введёшь меня в Харонову ладью.
И мы тогда поймём, как невозможно
Сказать: «Постой. Не уходи. Люблю».

Но перевозчик строго, отрешённо
Нас будет ждать, нетороплив и тих,
Покуда я из той ладьи Харона
Благословлю на жизнь детей моих.

И лодочник опустит вёсла плавно,
Вокруг сомкнётся чёрная вода.
Прости-прощай, княгиня Ярославна,
Твой Игорь не вернётся никогда!

Так омочи в реке рукав бобровый,
Омой свои шелковые крыла!
Увидишь тень ладьи во мгле лиловой.
Тогда поймёшь, что молодость прошла.

1986


Еxegi

                                          Воздвиг я...
                                              Гораций

Если бы я мог из ста поэтов
Взять по одному стихотворенью
(Большего от нас не остаётся),
Вышел бы пронзительный поэт.

Тот поэт имел бы сто рождений,
Сто смертей (и даты от и до),
Было б сто любовных наваждений,
Ревностей и ненавистей сто.
Сто порывов стали бы единым!
Споров сто поэта с гражданином!
Был бы на сто бед один ответ.
Ах, какой бы стал поэт прекрасный
С лирой тихою и громогласной!
Был бы он такой, какого нет.

Он тому, что время возвещало,
В строках вещих не дал бы истлеть.
И всё то, что память возвращала,
Мог бы навсегда запечатлеть.

Гений роковых сороковых,
И пятидесятых полосатых,
И шестидесятых дрожжевых,
И загадочных семидесятых,
И восьмидесятых межевых!..

Не запятнан завистью и ложью,
Не произносящий слов пустых...
Почиталось бы за честь к подножью
Гения сложить свой лучший стих.

Памятник ему нерукотворный
Я воздвиг бы, и дорогой торной
Стала бы народная тропа.
А на нём я выбил бы слова:

«Да прославятся Кирилл, Мефодий,
Пётр, и Павел, и Борис, и Глеб...
Монумент единому в ста лицах...
Знаменитому во всех столицах...»

Но, конечно, замысел нелеп.

1986


                                         З. Гердту

Артист совсем не то же, что актёр.
Артист живёт без всякого актёрства.
Он тот, кто, принимая приговор,
Винится лишь перед судом потомства.

Толмач времён, расплющен об экран,
Он переводит верно, но в итоге
Совсем не то, что возвестил тиран,
А что ему набормотали боги.

10 августа 1987


Альтист в марте

На воздухе висит мансарда.
И солнце на исходе марта.

А солнце мартовское чисто,
Как звук мелодии простой,
Излившейся со струн альтиста,
Живущего в мансарде той.

Вокруг мансарды, той скворешни,
Летают голуби звеном.
Бьёт в ноздри воздух огурешный
И в уши – капель метроном.

Покуда музыка струится,
Глядит из дома визави,
На подоконник встав, девица,
И помирает от любви.

Она прилежно трёт по кругу
Стекло, на цыпочки привстав.
И льётся, льётся сквозь фрамугу
Мелодия и синий сплав.

Девице кажется, что чудо
Здесь происходит, вопреки
Однообразию этюда
Для упражнения руки.

1987 ?


Заповедь

Скажи себе: «Не укради!»
И от соблазна отойди.

Себе промолви: «Не обидь!»
И не обидишь, может быть.

И «Не убий!» – себе скажи,
И нож подальше отложи.

А там уж «Возлюби!» воспой.
А не возлюбишь, бог с тобой.

Коль не украл и не убил,
Неважно, что не возлюбил.

Не позднее 1988


Памфлет

Публицист Сыгоняев,
Критикесса Слепцова
Написали памфлет
Про поэта Купцова.

Дескать, можно и нужно
По многим резонам
Стихотворца сего
Считать фармазоном.

Фармазон, фармазонище,
Страхолюдина злая,
Нечто обло, озорно,
Стозевно и лаяй.

Так пугали друг друга
И страх нагнетали...
А Купцов в это время
Играл на гитаре.

Не знавал публициста,
Не ходил к критикессе.
А играл на гитаре
О поле и лесе.

И о том, как созвездья
Бледнеют к рассвету.
А они свой памфлет
Отвозили в газету.

Он играл про влюблённых,
Прильнувших друг к другу,
Про коней вороных
И про белую вьюгу,

И про мальвы в саду
На ночном полустанке...
А они в это время
Правили гранки.

И с устатку вином
Прочищали гортани...
А Купцов всё играл
И играл на гитаре.

1988 ?


И страшны деревенские просёлки,
Где в тёмных избах варят самогон,
И воют черносотенные волки,
Сбиваясь в стаи на кровавый гон.

Чтобы времён бескровных стать предтечей,
Ты должен, помолясь, служитель муз,
Связать в одно узлы противоречий
И на себя взвалить сей тяжкий груз.

1988


Традиционный стих

Стих из девятнадцатого века
С небольшой присадкой современности –
От её прерывистого бега,
Диссонансов и несоразмерности.

В остальном похоже. Но не слишком
Обольщайтесь внешнею похожестью.
Это хитрость, связанная с риском
Быть понятным всякому убожеству.

Но его читатель знает цену
Сюртукам, что он, кряхтя, натягивал
На себя. Ведь, выходя на сцену,
По одёжке ножки не протягивал.

22 февраля 1989


Фрегат летит на риф.
Но мы таим надежду,
Что будет он счастлив
И что проскочит между
Харибдою и Сциллой,
Хранимый Высшей Силой.
Что остаётся нам?
Убавить паруса.
Удерживать штурвал.
И, укрепясь молитвой,
Надеяться на то,
Что внемлют небеса
И пронесут фрегат
Над Сциллой и Харибдой.

Октябрь 1989


Подстригай и прореживай кроны,
Чтоб плоды наливались полней,
У поэзии те же законы –
Надо слово прореживать в ней.

Находи и вырезывай лишнее,
Не жалей и прореживай вновь!
Видишь: строчка спелою вишнею
Разбивается в кровь.



Поэзии ничто не может помешать,
Да и помочь ничто не может –
Ни обозлённая печать,
Ни преклоненье множеств,
Ни пуля в лоб, ни нож из-за угла,
Ни подношенья, ни букеты.
О чём же вы тревожитесь, поэты?

1989


Писем напишу пяток,
Лягу и умру.
Знай сверчок свой шесток –
Хватит жить в миру.
Но умру не насовсем
И не навсегда.
Надо мною будет сень,
А над ней звезда.
Над звездою будет Бог,
А над Богом свет.
А над светом голубок
Посреди планет.
А над голубем цветок,
А в цветке пчела,
Что опустит хоботок
………………………..
Декабрь 1989
<Последнее стихотворение>


Давид Самойлов.
Избранные произведения в 2-х т., т. 1. М.: Художественная литература, 1990.
За третьим перевалом. СПб., 1998.
Мне выпало всё… Время, М., 2000.

Датировка стихотворений проведена Виктором Тумаркиным, за что мы ему весьма признательны.