 |
||||
|
Старый Дед меж толстых кряжей Клал в простенки пух лебяжий, Чтоб резные терема Не морозила зима. Он причудливым узором Окна в небе обводил, Обносил кругом забором, Частой вербой городил. Повалил он много Яров Золочёным топором, И поныне от ударов В синем небе – эхо – гром. Весь он, весь оброс в мозоли, Облысел старик, облез... Пот со лба катился в поле, Под овраг да в тёмный лес. Долго грохот раздавался, Сколько строил – молод был, Сколько стар был – любовался И кругом хором ходил. Старый Дед оставил внучке Всё коплёное добро – Шёлки, злато, серебро... На тот свет пошёл в онучке. Не позднее 1910 Я всё пою – ведь я певец, Не вывожу пером строки: Брожу в лесу, пасу овец В тумане раннем у реки. Прошёл по сёлам дальний слух, И часто манят на крыльцо И улыбаются в лицо Мне очи зорких молодух. Но я печаль мою таю, И в певчем сердце тишина. И так мне жаль печаль мою, Не зная, кто и где она... И, часто слушая рожок, Мне говорят: «Пастух, пастух!» Покрыл мне щёки смуглый пух, И полдень брови мне ожёг. И я пастух, и я певец И всё гляжу из-под руки: И песни – как стада овец В тумане раннем у реки... 1910–1911 Золотятся ковровые нивы, И чернеют на пашнях комли... Отчего же задумались ивы, Словно жаль им родимой земли?.. Как и встарь, месяц облаки водит, Словно древнюю рать богатырь, И за годами годы проходят, Пропадая в безвестную ширь. Та же Русь без конца и без края, И над нею дымок голубой – Что ж и я не пою, а рыдаю Над людьми, над собой, над судьбой? И мне мнится: в предутрии пламя Пред бедою затеплила даль, И сгустила туман над полями Небывалая в мире печаль... Не позднее 1914; не позднее 1918 Я иду за плечами с кошёлкою, С одинокою думой своей. По лесам, рассыпаясь и щёлкая, Запевает весну соловей. Попадают мне странницы, странники, Как и я, все идут не спеша, Зацветают поля и кустарники, И моя зацветает душа. Вот село, на берёзах скворешники, – Ручейки у закуток журчат, И так весело с ними в орешнике Затаилася песня девчат... Под вечернею розовой дымкою, Когда дремлет весенняя Русь, Я пройду по селу невидимкою И у крайней избы постучусь. В изголовьи усталого пахаря, После страдного вешнего дня, Сны воркуют, как дикие вяхири, И никто не окликнет меня... На краю под резной боковушею Невидимкою я постою, Постою невидимкой, послушаю Полуночную их воркотню. Чтоб наутро, встречая дорогою Столько хмурых нерадостных лиц, Осенить их улыбку убогую Голубыми воскрыльями птиц. Не позднее 1914; не позднее 1929 Пылает за окном звезда, Мигает огоньком лампада. Так, значит, суждено и надо, Чтоб стала горечью отрада, Ушедшая невесть куда. Над колыбелью тихий свет И, как не твой, припев баюнный. И снег, и звёзды – лисий след, И месяц золотой и юный, Ни дней не знающий, ни лет. И жаль и больно мне вспугнуть С бровей знакомую излуку И взять, как прежде, в руки руку. Прости ты мне земную муку, Земную ж радость не забудь! Звезда – в окне, в углу – лампада, И в колыбели – синий свет, Поутру – стол и табурет. Так, значит, суждено и – нет: Иного счастья и не надо!.. Не позднее 1922 Улюсь Улюсь, Улюсь, лесная речка, Ты увела меня в леса, С одной верёвочной уздечкой, С луконцем звонкого овса. Вчера коня ловил, ловил я: Хотел с полос возить снопы И вот набрёл по чернобылью На невозвратные тропы. Меж кочек шуркнули дорожки. И я один и не боюсь. Ой, сколько пьяники, морошки По мху разбросила Улюсь. И словно манит тонкой кистью Черёмухи росяный куст, И слышится мне шорох листьев И шёпот человечьих уст: Останься здесь, сбери бруснику, Малину в сумку собери, Да помолись златому лику Неугасающей зари. Здесь на тебя былые предки Глядят, склонивши седины, И в думы их вплелися ветки И в быль несгаданные сны. Здесь до зари у тихой речки Горит всю ночь звезда-огонь, А для твоей простой уздечки Пасётся золотистый конь. Здесь сквозь туман синеют сёла, Пылает призрачная Русь. Останься ж здесь в плену весёлом, В лесу, у голубой Улюсь. Не позднее 1922 Ты умирать сбираешься так скоро, И я с тревогой слушаю тебя. Страшусь я смерти, как ночного вора, Во всех, во всём златую жизнь любя. И жду я, – вот в ночи придёт громила С отмычкою от тела и души, И смеркнет облик дорогой и милый, И я остануся один в тиши. Меж тем, глянь, утром против на погосте, Как в молоке, в цвету плывут кусты, И гонят из-за них лихую гостью Руками распростёртыми кресты. Не позднее 1922 Среди людей мне страшно жить, Мне, как ребёнку среди ночи, Так хочется порой смежить Души наплаканные очи. Как на покойницу убор, Легла на землю тень от плахи. – Ты слышишь, что бормочет бор? – Скажи ж, о чём щебечут птахи?.. На всех, на всём я чую кровь, В крови уста, цветы, ресницы. О, где ты, мать людей – Любовь? Иль детям о тебе лишь снится? Спаси, помилуй, пожалей И не для казни и расплаты Сойди и свет среди полей, Пролей на пажити и хаты. Родимый край угрюм и пуст, Не видно рыбаря над брегом. И лишь улыбка чистых уст Плывёт спасительным ковчегом. Не позднее 1922 Люблю тебя я, сумрак предосенний, Закатных вечеров торжественный разлив... Играет ветерок, и тих, и сиротлив, Листвою прибережних ив, И облака гуськом бегут, как в сновиденьи... Редеет лес, и льются на дорогу Серебряные колокольчики синиц. То осень старый бор обходит вдоль границ, И лики тёмные с божниц Глядят в углу задумчиво и строго... Вкушает мир покой и увяданье, И в сердце у меня такой же тихий свет... Не ты ль, златая быль благоуханных лет, Не ты ль, заворожённый след Давно в душе увядшего страданья? Не позднее 1922 Осенний день прозрачно стынет, Звеня охотничьей трубой. Прощаюсь я с весною синей, С тобой и с далью голубой. Склонилась синева над чащей, И очи сини и строги... И в чаще тающей, шуршащей Как бы дыханье и шаги... То, настороживши верхушки, В прохладе слушает и ждёт И тихо кружит по опушке Берёз умолкший хоровод. И лишь одна, как над могилой, В необлетевший рдяный куст Нагие руки уронила И тонких пальцев горький хруст... И так торопится кому-то Листком, всколыхнутым едва, С вершины, ветром изогнутой, Сказать последние слова. Не позднее 1922–1923 На речке вода убывает, Ольхой розовеет погост, И день, как весной лишь бывает, Встаёт поутру во весь рост... Как взбиток, белеется пена, В два пальца свистят кулики, И роща взошла по колена В поёмные воды реки... Весна раскидала кладинки, От моста лишь сваи торчат, И стукают льдинки о льдинки, Как чарки в застольи стучат... А солнышко! – Словно с разбегу, С холма из-за лысых ракит Свою золотую телегу Всё выше и выше катит. И редко, средь синего взгорья, Привстанет под облако в тень Вздохнуть, от зари да на зорю Звеня бубенцами весь день... Не позднее 1923 Юность – питьё солодовое, Без опохмелки – дурман. Поле, калитка садовая... Месяц да белый туман... Только узнаешь по времени, – Горек и короток век – Выпадет проседь на темени, Вывалит по полю снег. Годы, как воды с околицы, Дни, как с горы полоза, Щёки щетиною колются, Лезет щетина в глаза. И не смекнёшь, как под ношею К осени сгорбится сад, Как из гнезда пред порошею Выведешь в поле лисят. Только узнаешь по времени, – Горек и короток век. Не разгадаешь: зачем они, Реки, стекают из рек, – Воды сбегают с околицы, Ходят подоконьем дни, Теплит заря-богомолица В вечери, в утре огни. Только узнаешь по осени, – Был ты и есть ты, как тут! Были друзья, да небось они В белесь да темь не пойдут. Скрипнет вот вечер калиткою, Шукнет вот ночь у ворот, – Выбежишь: облак каликою По полю, сгорбясь, идёт. Выпьешь тут ковшик до донышка, Стукнешь тут в донышко раз, И не покажет уж глаз Месяц – цыганское солнышко. Не позднее 1923; не позднее 1927 Душа моя, как птица, Живёт в лесной глуши, И больше не родится На свет такой души. По лесу треск и скрежет: У нашего села Под ноги ели режет Железный змей-пила. Сожгут их в тяжких горнах, Как грешных, сунут в ад, А сколько бы просторных Настроить можно хат! Прости меня, сквозная Лесная моя весь*), И сам-то я не знаю, Как очутился здесь, Гляжу в безумный пламень И твой целую прах За то, что греешь камень, За то, что гонишь страх! И здесь мне часто снится Один и тот же сон: Густая ель-светлица, В светлице хвойный звон, Светлы в светлице сени, И тёпел дух от смол, Прилесный скат – ступени, Крыльцо – приречный дол, Разостлан мох дерюгой, И слились ночь и день, И сели в красный угол За стол трапезный – пень... Гадает ночь-цыганка, На звёзды хмуря бровь: Где ж скатерть-самобранка, Удача и любовь? Но и она не знает, Что скрыто в строках звёзд!.. И лишь с холма кивает Сухой рукой погост... Не позднее 1924 В жизни всему свои сроки, Всякому лиху пора... Две белопёрых сороки Сядут на тын у двора... Всё по порядку гадалки Вспомнят, что сам позабыл, Что погубить было жалко И, не губя, погубил... Словно бродяги без крова, В окна заглянут года... Счастье – как пряник медовый! С солью краюха – беда! Лень ли за дверь оглянуться, Палкой воровок вспугнуть... Жалко теперь обмануться... Трудно теперь обмануть... Вечер пройдёт и обронит Щит золотой у ворот... Кто ж тебя за руку тронет, Кто же тебя позовёт? Те же, как веточки, руки, Те же росинки у глаз... Только теперь и разлуки Не посулят ни на час... Юность – пролёт голубиный! Сердце – пугливый сурок! То лишь краснеет рябина В стрёкоте вещих сорок! Не позднее 1924 Дорога кошёлка нищему, А жизнь дороже всё ж. Оттого за голенищами И прячет нищий нож... Прячет нож, и мне бы нужен он: Я слаб, а враг свиреп. Только вот я сам за ужином Ножом лишь режу хлеб... Славя мир, и вечерь тайную, И дым на очагом, Рад я мякоть каравайную И кров делить с врагом. Для друзей, какие б ни были, Не жаль и жизнь отдать. Но страшней самой погибели Над сердцем рукоять... Лучше всё отдать разбойнику И бросить в битве меч, Чем в холодный гроб с покойником Живой душою лечь... Жизнь жива живою пищею, А смерть и злоба – ложь... Оттого-то в сумку нищую Я и не прячу нож... Не позднее 1926 Луна У мира нет нигде начала, И значит, нет ни в чём конца, Как нет заветного причала У бесприютного пловца... А мы по телу и по духу Начало знаем и конец: Из жизни в смерть земля-старуха Несёт свой заревой венец!.. И будет час: из рук от страху Дорожный выпадет костыль – И впереди не будет праху, А позади лишь прах и пыль!.. Не потому ль и не затем ли Глаза подлобные луны, Когда они глядят на землю, Людской судьбой удивлены: На лоб завьётся прядь от чуба, Зальёт ресницы синева, Но судорожно шепчут губы Насторожённые слова... И по щеке слеза немая Бежит с отяжелевших век... ...Но сладко спит вся тварь земная. Не взглянет в небо человек!.. Не видит он, как синь с сусалом Под бровь в полусмежённый глаз На лике строгом и усталом Кладёт суровый богомаз!.. Не позднее 1926–1927 У нас в округе все подряд, Зубами расправляя кожу, Цветные туфли мастерят Для лёгких и лукавых ножек... У туфель золотой обрез И, словно в танце, узкий носик... Кругом болото, топь да лес, Таких у нас самих не носят! Ни в поле бы работать в них, Ни выйти прогуляться в праздник... И верно, что придумал их Какой-то влюбчивый проказник... Чтоб только вывесть напоказ Сударушку в такой обутке... Не шутки только тут, у нас Не день работают, а сутки! А кто подумал бы узнать, На липочке*) себя угробив, Где проживает эта знать, Кому нужна такая обувь?.. Не всё ль равно, за ремеслом Здесь каждый умирает с честью... И вслед им сердцем, как веслом, Гребу и я в страну безвестья! В том сказочном ином краю, Как сон, огнём пылают зданья, Туда и сам я продаю Счастливое моё страданье! Там феи в туфельках цветных (У туфель, словно в танце, носик!), Быть может, не читая их, Под мышкой книги мои носят! Там мудрецов не перечесть, До буквы всё рассмотрят в лупу... И только то, что было здесь, Там будет выдумкою глупой... Не позднее 1927 Рыбак, не езди в бурю, Когда со дна на берег Бегут в лохматой шкуре Чудовища и звери... Пусть сеть другой закинет, От месяца улыбку Приняв в седой пучине За золотую рыбку... Челнок его потонет, Не выйдет он на сушу... Себя он похоронит, Погубит свою душу!.. К утру уймётся качка И стихнет ветер крепкий, И вдовая рыбачка Сберёт на память щепки... А ты восславишь солнца Ликующую славу И парус с плоскодонца Прибережёшь на саван!.. Рыбак, не езди в бурю, Когда со дна на берег Бегут в лохматой шкуре Чудовища и звери... Не позднее 1928 Лежит заря, как опоясок, И эту реку, лес и тишь С их расточительностью красок Ни с чем на свете не сравнишь! Нельзя сказать об них словами, И нету человечьих слов Про чащуру с тетеревами, Про синеву со стаей сов... Но, вставши утром спозаранья, Так хорошо склониться ниц Пред ликом вечного сиянья, Пред хором бессловесных птиц... Не позднее 1928–1929 Плывёт луна, и воют волки, В безумии ощерив рот, И ель со снежною кошёлкой Стоит, поникнув, у ворот!.. Закрыл метельный саван всполье*), И дальний лес, и пустоша*)... И где с такой тоской и болью Укроется теперь душа?.. Всё слилось в этом древнем мире, И стало всё теперь сродни: И звёд мерцание в эфире, И волчьи на снегу огни!.. Не позднее 1929 До слёз любя страну родную С её простором зеленей*), Я прожил жизнь свою, колдуя И плача песнею над ней. В сторожкой робости улыбок, В нахмуренности тяжких век Я видел, как убог и хлибок, Как чёрен русский человек. С жестокой и суровой плотью, С душой, укрытой на запор, Сберёг он от веков лохмотья, Да синий взор свой, да топор. Уклад принёс он из берлоги, В привычках перенял он рысь, И долго думал он о Боге, Повечеру нахмурясь ввысь. В ночи ж, страшась болотных пугал, Засов приладив на двери, Повесил он икону в угол В напоминание зари. В напоминание и память О том, что изначальный свет Пролит был щедро над полями, Ему же и кончины нет. И пусть зовут меня каликой, Пусть высмеет меня юнец За складки пасмурного лика, За чёрный в копоти венец, И часто пусть теперь с божницы Свисает жидкий хвост узды, Не тот же ль синий свет ложится На половицы от звезды?! Не так же ль к избяному брусу Плывёт, осиливши испуг, Как венчик, выброшенный в мусор, Луны печальный полукруг?! А разве луч, поникший с неба, Не древний колос из зерна?.. Черней, черней мужичьи хлебы, И ночь предвечная черна... И мир давно бы стал пустыней, Когда б невидимо для нас Не слит был этот сполох синий Глаз ночи и мужичьих глаз! И в этом сполохе зарницы, Быть может, облетая мир, На славу вызорят пшеницу Для всех, кто был убог и сир. И сядем мы в нетленных схимах, Все, кто от века наг и нищ, Вкусить щедрот неистощимых, Взошедших с древних пепелищ. Вот потому я Русь и славлю И в срок готов приять и снесть И глупый смех, и злую травлю, И гибели лихую весть! Не позднее 1930 В поле холодно и сыро, В небе вечный млечный сон, И над миром, как секира, Полумесяц занесён. Смерть в такую ночь колдует, Тени множа и кружа, И неслышно ветер дует К нам с иного рубежа. И дрожу я и бледнею, И темнеет голова, Но черчу я перед нею Заповедные слова. Не страшусь я силы вражей, Хоть пуглив я, как сурок, – Вкруг меня стоят на страже Золотые пики строк. И когда по дальним лехам*) Промелькнёт косая тень, Поневоле встретишь смехом Напоённый солнцем день. Зима 1930–1931 Не мечтай о светлом чуде: Воскресения не будет! Ночь пришла, погаснул свет... Мир исчезнул... мира нет... Только в поле из-за леса За белесой серой мглой То ли люди, то ли бесы На земле и над землёй... Разве ты не слышишь воя: Слава Богу, что нас двое! В этот тёмный, страшный час, Слава Богу: двое нас! Слава Богу, слава Богу, Двое, двое нас с тобой: Я – с дубиной у порога, Ты – с лампадой голубой! Зима 1930–1931 Клычков С.А. Cобрание сочинений в 2-х томах, М.: Эллис Лак, 2000. |
|
||||