| |
Праздник в провинции
На осенних праздниках, когда
заливает улицы вода
и по серым лужам там и тут
транспаранты за руки ведут,
я брожу под ветром продувным
за оркестром нашим духовым,
что шагает грязной мостовой
и выводит марши вразнобой.
Вот опять смеётся кто-то вслед,
но летает в облаках кларнет,
хмурый альт и пьяный барабан –
музыканты, а не балаган.
Перед ними на сыром шляху
настежь открываю я строку,
но оркестр, гордая родня,
даже и не смотрит на меня!
1973
Если в трамвае, набитом дождём,
зонтики отряхиваются, как собаки,
я сойду и буду шляться,
пока не промокну.
Если в небе большие звёзды
сталкиваются боками и скрипят,
я найду пожарную лестницу
и залезу на крышу.
Если рассвет, как стакан воды,
стоит на столе и дымит окурок,
я возьму и сочиню такое,
что бессмертие – ерунда.
Ещё не моя на булыжнике пыль,
я прохожу, улыбаясь зябко.
Становишься ближе к земному шару,
если стоптаны башмаки.
1975
За холмом,
за речкою,
за лесом
в диаграммах роется профессор.
Посредине цифр и тишины
думает о будущем страны.
В это время
я слоняюсь в поле,
разговор веду с соседом Колей,
песни бабушкиной
слушаю слова...
А ещё
люблю колоть дрова!
В стёклах дома
прыгают пейзажи,
галка ухватилась за трубу.
Мы посмотрим,
кто верней предскажет
государства нашего судьбу.
1981
Подлетел воробей к балкону
и клюёт авоську с едой…
Скачет этот юнец зелёный
без боязни передо мной.
Подойду я к окошку медленно
и ни капли не рассержусь.
Я и сам молодой, нестреляный,
сам людей ещё не боюсь!
1983
Японский бог
Был наш взводный очень строг,
чуть меня встречал:
– Ты куда, японский бог? –
грозно он кричал.
То не в ногу я шагал –
на плацу горох...
То по облаку стрелял.
– Ну, японский бог!
Научился я ходить
в громовом строю.
Научился я любить
родину свою.
Плоскогрудая мишень,
встань передо мной!
В стороне от деревень
дым пороховой.
Шелестит берёз семья,
и в пыли броня...
О Япония моя,
милая моя!
1983
Надоело наклоняться бодро,
словно над колодцем, над собой
и вопросы, как пустые вёдра,
в душу опускать, забыв покой.
Восхищённый облаками мая,
растянусь среди травы большой...
Пусть Европа голову ломает
над моей загадочной душой!
1984
Каникулы
Столпилась очередь у кассы.
Сегодня танцы. Выходной.
– Катись отсюда в темпе вальса! –
мне говорит один блатной.
В посёлке знают все мальчишки:
его народный суд судил,
потом солдат с дощатой вышки
за ним внимательно следил.
Он горы двигал динамитом,
топор метал под облака...
Сейчас мы с ним в бою открытом
сойдёмся около ДК.
Жасмин цветёт. Трещит кузнечик.
Тревожит маму шар луны.
Спокойно, мама! В этот вечер
меня зарезать не должны.
1985
Одуванчики
В сторонке от посёлка дачного
живёт старуха вместе с кошкой.
И десять тысяч одуванчиков
молчат у низкого окошка.
Стоит изба над самым озером,
на днях её снесут бульдозером.
Но знают птицы и зверьё,
что есть защита у неё.
За дом, за кошку на диванчике,
за бабку, что устала жить,
все десять тысяч одуванчиков
готовы головы сложить.
1985
Спецшкола
С крыльцом, покрашенным к празднику,
с сараем, где спрятан карбид,
для умственно недоразвитых
спецшкола у рощи стоит.
В бревенчатом заведении
неловкие дети живут.
Их всех в близлежащем селении
разведчиками зовут.
Сопят они над уроками,
задачку не могут решить:
пустое небо
с сороками
никак не могут сложить!
С водою сквозь трубы медные
бегут в гудящую тьму...
Но что там они разведали,
не говорят никому.
1986
Звездолёт
Чертёжник Синицын, устав на работе,
желая скорее уснуть,
всегда представлял себя в звездолёте,
летящем сквозь Млечный Путь.
К подушке припав, забывал он контору
и видел каюты металл,
таращились бойко экраны приборов....
И сладко он засыпал.
Не думал о премиях и хозрасчёте,
взвалив одеяло на грудь...
Но как-то проснулся он в звездолёте,
летящем сквозь Млечный Путь!
И с ужасом понял, что бездною жуткой
несётся в железной трубе...
Эх, парень, мечтания – это не шутка,
счастливой дороги тебе!
1986
Цилиндр
Я когда-то думал, что поэты
не похожи на других людей:
ведь поэты, по Москве гуляя,
из цилиндра кормят лошадей.
Денег у поэтов не бывает,
но зато красавицы в мехах,
не пугаясь крыс и паутины,
навещают их на чердаках.
А поэты с горделивым взглядом
кинут розу чёрную в бокал
и выходят под дождём шататься,
за кварталом обходить квартал.
Граждане, я очень ошибался!
Трудно лошадей найти в Москве.
Чердаки забиты... И цилиндра
нету у меня на голове.
Но и в серой неприметной кепке,
со спокойным выраженьем глаз,
сам не знаю, к счастью иль к несчастью,
всё-таки я не похож на вас.
1986
Поминки
Век бы дед махал рубанком,
ладил поле-огород...
Смерть сказала: «Хватит, Янка,
собирайся на курорт!»
И назавтра со слободки
под охотный плач бабья
он поплыл в подземной лодке
в неизвестные края.
Колет мне глаза ограда
над отравленной рекой...
Обниму родного брата
я тяжёлою рукой.
Дед наш больше не проснётся,
поседела вся родня.
Брат! Россия остаётся
на тебя и на меня.
1986
Стена
Как свист, пронеслось по сплочённой траве,
по милым полям и полатям:
не станет лимитчиков скоро в Москве,
появятся роботов рати!
А где-то в старинном селе Новый Быт
на жгучей лежанке детина лежит,
на жёрдочке сушит портянки,
и думы ползут, словно танки.
Сегодня столицу закрыла стена,
а завтра – другой городишко...
И в воды ухабов глядит из окна
с задумчивым видом парнишка.
Одно лишь никто ему не запретит:
назло чужеземным державам,
волнуя дворняжек, в селе Новый Быт
работать на тракторе ржавом!
1986
МГУ
Над Москвой-рекой стоит общага.
Мне когда-то предлагали в ней
за полсотни «Доктора Живаго»,
модные штаны за сто рублей.
Не купил я «Доктора Живаго»,
а штаны, конечно же, купил,
и наклейкой с полосатым флагом
много душ девичьих погубил.
Обижал я чей-то взгляд лучистый:
всё решал, таращась в неба ширь,
то ли мне податься в террористы,
то ли удалиться в монастырь.
К счастью, не нашёл я склад взрывчатки,
не дошёл до кельи и лампадки –
и не спас, не переделал мир!
Только джинсы заносил до дыр.
На горах, что были Воробьёвыми,
а потом достались вдруг вождю,
хочется мне листьями кленовыми
нежно слёзы вытереть дождю.
1988
Поле безлюдно и бор,
что к горизонту прижался.
Бесчеловечный простор
в стороны разбежался.
Перед такой пустотой,
устланной облаками,
Пушкин и Лев Толстой
кажутся пустяками.
1988
Пускай тоска тебе заменит мать,
и снам загробным станешь свой ты в доску,
не торопись петлёй рубашку мять –
к иному миру есть отсюда доступ.
Нарви цветов. Прикинься дураком.
И в час, когда к луне летят собаки,
пойди доверчиво за светляком,
что пробирается с фонариком во мраке.
1988
Облака лежат возле тына,
будто белая парусина.
Мать стоит у небесных ворот,
ожидая пропащего сына.
Он хвастун, пьянчуга, гультай,
у него грехов через край.
Но недавно привратник буркнул:
«Так и быть! Пущу его в рай!»
Ежедневно который год
мать к воротам синим идёт,
перед этим из райских яблок
в холодочек ставит компот.
1989
Праздничная открытка
Когда-то, брат, когда-то, брат, когда-то
меня любая радовала дата,
что краскою пожарною заката
в календарях была отмечена.
С утра уже весёлые родители
под марши бодрые ботинки чистили,
летел вороной запах гуталина,
пирог с малиной закалялся в печке.
В колоннах люди шли миролюбивые,
никто не гнулся под плакатов ношею.
И на портретах были все красивые!
А на трибуне были все хорошие!
Но с ноябрями новыми и маями
красавцы оказались негодяями,
и нынче над домами и сараями
не всходит счастье в праздничный денёк.
Лишь Дед Мороз на вате и на пакле
пока ещё при блёстках, не в опале,
волочит по сугробам в наши дали
с грядущими раздорами мешок.
1990
Вечерня в осенней глуши
Вот стоим мы в церкви: я с женою,
сын со свечкой, тоненькой и пылкой,
и священник возле аналоя
в ризе, что протёрлась над затылком.
А на небе, на алмазном троне
Бог сидит в сияющих обновах,
смотрит сверху вниз из-под ладони,
видит храмик среди волн сосновых.
И, помедлив, сельскую церквушку,
где четыре человека мёрзнут,
будто детства дряхлую игрушку,
поднимает ласково на звёзды.
1991
Клятва
Никакой и не было державы,
никакой и не было страны...
Только двор, где на верёвке ржавой
вверх ногами дрыгались штаны.
Вслед казармы каменная клетка,
голые мамзели в каждом сне,
хоботы сапог под табуреткой,
заросли портянок при луне.
А потом смурные общежития
да углы, в которых для души
все в окошке главные события:
туча мнётся, голубь шебуршит.
Ни морей, ни замков, ни парадов,
только двор с портками на ветру.
Пусть я буду беспримерным гадом,
если за него я не умру!
1991
Никакого числа
С утра был в церкви... В радостной печали
под золотой укрылся небосвод,
но очень сильно тётки раздражали,
боками притеснявшие народ.
В обед на дачу в зарослях пырея
стянулись гости, как гусей косяк,
шумели о России и евреях,
пока запас настойки не иссяк.
С отрадою разлёгся пред глазами
роман, в котором лорд покой вкушал,
владел камином, бочкой бренди, замком –
и убивал всех, кто ему мешал.
А в сумерках к топчанчику рванула
отбившаяся от гнезда оса
и заслонила океанским гулом
овец английских, русские леса.
Тысячекрылым полосатым зверем
встряхнула, как копилку, городок.
И двинулся я сквозь подушки перья,
небрежно взяв осу на поводок.
1992
Вид на жительство
Присвоив мусорный контейнер,
ворона ублажает взор...
Под боком Кремль и гранд-отели,
с рекламой пламенной забор.
На лес, где травы всходят бойко,
на небо, где взошла звезда,
она родимую помойку
не променяет никогда.
1992
Желтоватый японский рассвет,
от каналов и гавани влажный,
будто пачка моих сигарет,
набухает у ширмы бумажной.
А по ширме летает дракон,
и тропинкою в зябком тумане
на горы поднимаются склон
самураи, монахи, крестьяне.
Между ними шагаю и я,
удивляясь их зыбкому строю,
и попутчики на меня
с подозреньем косятся порою.
Мне не надо спешить на войну,
бить моркови и рису поклоны
и раскачивать гонга луну,
чтобы скалились в небе драконы.
Мы случайно сошлись в полусне,
но всё чаще в лимонном тумане
будят странную нежность во мне
самураи, монахи, крестьяне.
Вот утёс и кривая сосна,
дальше моря неровная строчка,
а за морем другая страна...
Но туда я иду в одиночку.
1993
Пускай приснится сон тебе,
такой цветной короткий сон
про то, как дед сидит в избе,
табачным дымом занесён.
А ты в матроске, на жнивье
стоишь и смотришь среди сна,
как головастики в бадье
всплывают кляксами со дна.
Петух шарманку заведёт,
и тихой жизни нет конца.
Колдунья-бабушка сойдёт
в жакете плисовом с крыльца.
Плетётся навестить куму,
чтоб посудачить при луне.
И неизвестно никому,
зато отлично видно мне,
что держатся дома, поля,
покой, Россия, небосвод
на мальчике среди жнивья,
который пропадёт вот-вот...
1993
Как в сказке
Под вечер в посёлке включают метель,
разводят русалок в алмазных окошках.
Забыв про учебники, бросив портфель,
сидишь на печи с громогласною кошкой.
Сдвигаются с места равнины, луна,
солдаты атьдвакают, голуби бредят,
раскинулись девки и море вина,
совсем ни к селу Фудзияма видна!
А печка всё едет и едет, и едет…
1994
Праздник осенний луны
Сегодня все любуются луной,
и буйные подземные пираты,
и бонза с сонным карпом за спиной,
и спрятанный в столице император.
Выходит иностранец на балкон,
высокий нос подвешивает к небу.
Наверное, надеется и он
луну отведать запросто, как репу.
Никто не будет гостю докучать.
Но, чтоб сияньем насладиться этим,
тишайший праздник надо отмечать,
по крайней мере, два тысячелетья.
Несчастный варвар силится в ночи
тоскливым взглядом до луны добраться,
но, кроме своей родины дурацкой,
навряд ли что во мраке различит.
1996
Поставлю свечку простодушную
за упокой забытой матери.
Вдруг сделалась она лягушкою
из невезучего бухгалтера?
Придёт домой в закате маковом
и критикует нас истошно,
а бормотнёт отец: «Расквакалась!»,
вмиг скок-поскок рыдать в картошку.
Забилась под былинку тёртую
и пялится непонимающе
на холм бревенчатый со стёклами –
громадин жуткое пристанище.
Оттуда пышут шум и зарево,
ужасная необъяснимость...
Пошли ей, Господи, комарика,
луну бодрящую и сырость.
1997
Последнее приключение Буратино
Золотая лиса Алиса и занозистый кот Базилио
наконец-то стали богатыми в лопушиных дебрях России.
И по чьим-то новеньким косточкам, из трактирного горлача
в тихом ужасе Буратино за границу дал стрекача.
Он теперь выдаёт на лекциях все секреты страны своей:
как спокойненько из поленьев там привыкли делать людей.
Лишь молчит, что он сам сосновый, да надежду на чудо хранит,
в Новый год и ещё в День Победы папе Карло, волнуясь, звонит.
– Поздравляю, родной папа Карло! – Хорошо, сыночек, живу.
Ты в наш хаос не возвращайся! А себе я нашёл вдову.
На ботинках шнурки мне завяжет, я её замотаю в платок,
вместе ходим на демонстрации против злых лисиц и котов.
Отстранит Буратино трубку. Будто муху, раздавит свет.
Деревянные предложения в деревянной скрипят голове:
Надо доллары выслать папке... Берегите лес от огня!
А огонь наступает на пятки... И никто не любит меня.
1998
Наплясался на окнах закат до упаду.
Магазин во дворе уже закрыли.
Кошка жрёт большую живую цикаду,
что скребёт по асфальту остатком крыльев.
Обхожу стороной этот шум и свалку,
по-японски спокоен, замкнут, воспитан,
говорю цикаде: «Как жалко!»
и кошке: «Приятного аппетита!»
1999
Мост Третьего Проспекта
Не в белорусских хмурых болотах,
где эсэсовский мокнет китель,
я под мостом жил в Киото,
и у меня был учитель.
Не облака, а кони и рикши
бежали по сочной крыше нашей.
Когда по соседству умер нищий,
мы дружно съели его кашу.
Лодка с девушкой скользнула меж сосен,
и стало сидеть с учителем тошно.
– Иди, – сказал он. – Не беспокойся!
Всё равно ты сюда вернёшься.
На пушки я шёл с прыгучей тростью,
в медных сандалиях прыгал в кратер,
над обнажённой горел сестрою,
скормил ромашкам шумного брата.
В самом безумном на свете царстве,
в котором всё по воле поэтов,
вздумалось мне насовсем остаться.
Сгинуло государство это.
И вдруг оказался я вновь в Киото.
Весь город в тихих машинах мчится.
А под мостом над тиной мёртвой
мочой воняет мой учитель.
В воде застыли весна и осень.
Ни войн, ни женщин, ни революций.
– Садись, – сказал он. – Не беспокойся!
Они вернутся.
1999
Потом
Даже супа не будет с котом,
от всей Земли – ни иголки.
Останутся только стихи потом
у Бога на книжной полке.
Неплохо б было увидеть её,
простую, не очень гладкую,
и чтобы в сборнике тощем моём
месяц лежал закладкою.
1999
Того, что творилось под носом,
презрительно не замечал,
с потухшею папиросой
о будущем только мечтал.
Там девушки ждали с букетами,
стихи налетали, как шквал,
и Пушкин с друзьями-поэтами
со звёзд благосклонно кивал.
Пусть жизнь, будто дерево, треснула,
о будущем стану мечтать!
Ведь столько ещё интересного:
спиваться, стареть, умирать.
2002
С сумасшедшим банковским счётом,
с сундуком драгоценных камней,
с яхтой, с замками, с самолётом,
с садом, полным птиц и зверей,
чёрт явился в мою квартиру,
изогнулся учтиво дугой...
И промолвил ему я тихо:
– Слишком поздно, мой дорогой!
Видишь, русских стихов тетрадку,
что в нерусских краях сгниёт?
К сожалению, без остатка
я всю душу вложил в неё.
2002
Вечеслав Казакевич.
Праздник в провинции. М.: Молодая гвардия, 1985.
Кто назовёт меня братом? М.: Современник, 1987.
Лунат. Издательство Межрегиональный центр отраслевой информатики Госатомнадзора России, М.,1998.
Ползи, улитка! М.: Футурум БМ, 2004.
|
|
