 |
||||
|
Кастаньеты Е.С.Кругликовой Из страны, где солнца свет Льётся с неба, жгуч и ярок, Я привёз себе в подарок Пару звонких кастаньет. Беспокойны, говорливы, Отбивая звонкий стих, – Из груди сухой оливы Сталью вырезали их. Шедро лентами одеты С этой южной пестротой; В них живёт испанский зной, В них сокрыт кусочек света. И когда Париж огромный Весь оденется в туман, В мутный вечер, на диван Лягу я в мансарде тёмной, И напомнят мне оне И волны морской извивы, И дрожащий луч на дне, И узлистый ствол оливы, Вечер в комнате простой, Силуэт седой колдуньи И красавицы плясуньи Стан и гибкий и живой, Танец быстрый, голос звонкий, Грациозный и простой, С этой южной, с этой тонкой Стрекозиной красотой. И танцоры идут в ряд, Облитые красным светом, И гитары говорят В такт трескучим кастаньетам, Словно щёлканье цикад В жгучий полдень жарким летом. Июль 1901, Майорка, Вальдемоза Пройдёмте по миру, как дети, Полюбим шуршанье осок, И терпкость прошедших столетий, И едкого знания сок. Таинственный рой сновидений Овеял расцвет наших дней. Ребёнок – непризнанный гений Средь буднично-серых людей. 1903 Я ждал страданья столько лет Всей цельностью несознанного счастья. И боль пришла, как тихий синий свет, И обвилась вкруг сердца, как запястье. Желанный луч с собой принёс Такие жгучие, мучительные ласки. Сквозь влажную лучистость слёз По миру разлились невиданные краски. И сердце стало из стекла, И в нём так тонко пела рана: «О, боль, когда бы ни пришла, Всегда приходит слишком рано». Декабрь 1903, Москва Зеркало Я – глаз, лишённый век. Я брошено на землю, Чтоб этот мир дробить и отражать... И образы скользят. Я чувствую, я внемлю, Но не могу в себе их задержать. И часто в сумерках, когда дымятся трубы Над синим городом, а в воздухе гроза, – В меня глядят бессонные глаза И чёрною тоской запёкшиеся губы. И комната во мне. И капает вода. И тени движутся, отходят, вырастая. И тикают часы, и капает вода, Один вопрос другим всегда перебивая. И чувство смутное шевелится на дне. В нём радостная грусть, в нём сладкий страх разлуки… И я молю его: «Останься, будь во мне, – Не прерывай рождающейся муки»... И вновь приходит день с обычной суетой, И бледное лицо лежит на дне – глубоко... Но время, наконец, застынет надо мной, И тусклою плевой моё затянет око! Лето 1905, Париж Ангел Мщенья Народу русскому: Я скорбный Ангел Мщенья! Я в раны чёрные – в распаханную новь Кидаю семена. Прошли века терпенья. И голос мой – набат. Хоругвь моя – как кровь. На буйных очагах народного витийства, Как призраки, взращу багряные цветы. Я в сердце девушки вложу восторг убийства И в душу детскую – кровавые мечты. И дух возлюбит смерть, возлюбит крови алость. Я грёзы счастия слезами затоплю. Из сердца женщины святую выну жалость И тусклой яростью ей очи ослеплю. О, камни мостовых, которых лишь однажды Коснулась кровь! я ведаю ваш счёт. Я камни закляну заклятьем вечной жажды, И кровь за кровь без меры потечёт. Скажи восставшему: Я злую едкость стали Придам в твоих руках картонному мечу! На стогнах городов, где женщин истязали, Я «знаки Рыб»*) на стенах начерчу. Я синим пламенем пройду в душе народа, Я красным пламенем пройду по городам. Устами каждого воскликну я «Свобода!», Но разный смысл для каждого придам. Я напишу: «Завет мой – Справедливость!» И враг прочтёт: «Пощады больше нет»... Убийству я придам манящую красивость, И в душу мстителя вольётся страстный бред. Меч справедливости – карающий и мстящий – Отдам во власть толпе... И он в руках слепца Сверкнёт стремительный, как молния разящий, Им сын заколет мать, им дочь убьёт отца. Я каждому скажу: «Тебе ключи надежды. Один ты видишь свет. Для прочих он потух». И будет он рыдать, и в горе рвать одежды, И звать других... Но каждый будет глух. Не сеятель сберёт колючий колос сева. Принявший меч погибнет от меча. Кто раз испил хмельной отравы гнева, Тот станет палачом иль жертвой палача. 1906, Париж | ||
|
Из цикла «Киммерийская весна» |
[1] Моя земля хранит покой, Как лик иконы измождённый. Здесь каждый след сожжён тоской, Здесь каждый холм – порыв стеснённый. Я вновь пришёл – к твоим ногам Сложить дары своей печали, Бродить по горьким берегам И вопрошать морские дали. Всё так же пуст Эвксинский понт*) И так же рдян закат суровый, И виден тот же горизонт – Текучий, гулкий и лиловый. 9 февраля 1910, Коктебель [2] Как в раковине малой – Океана Великое дыхание гудит, Как плоть её мерцает и горит Отливами и серебром тумана, А выгибы её повторены В движении и завитке волны, – Так вся душа моя в твоих заливах, О, Киммерии тёмная страна, Заключена и преображена. С тех пор как отроком у молчаливых Торжественно-пустынных берегов Очнулся я – душа моя разъялась, И мысль росла, лепилась и ваялась По складкам гор, по выгибам холмов. Огнь древних недр и дождевая влага Двойным резцом ваяли облик твой – И сих холмов однообразный строй, И напряжённый пафос Карадага, Сосредоточенность и теснота Зубчатых скал, а рядом широта Степных равнин и мреющие дали Стиху – разбег, а мысли – меру дали. Моей мечтой с тех пор напоены Предгорий героические сны И Коктебеля каменная грива; Его полынь хмельна моей тоской, Мой стих поёт в волнах его прилива, И на скале, замкнувшей зыбь залива, Судьбой и ветрами изваян профиль мой! 6 июня 1918 [3] Пустыня И я был сослан в глубь степей, И я изведал мир огромный В дни страннической и бездомной Пытливой юности моей. От изумрудно-синих взморий, От перламутровых озёр Вели ступени плоскогорий К престолам азиатских гор, Откуда некогда, бушуя, Людские множества текли, Орды и царства образуя Согласно впадинам земли, И, нисходя по склонам горным, Селился первый человек Вдоль по теченьям синих рек, По тонким заводям озёрным, И оставлял на дне степей Меж чернобыльника и чобра Быков обугленные рёбра И камни грубых алтарей. Как незапамятно и строго Звучал из глубины веков Глухой пастуший голос рога И звон верблюжих бубенцов, Когда, овеянный туманом, Сквозь сон миражей и песков, Я шёл с ленивым караваном К стене непобедимых льдов. Шёл по расплавленным пустыням, По непротоптанным тропам, Под небом исступлённо-синим Вослед пылающим столпам. А по ночам в лучистой дали Распахивался небосклон, Миры цвели и отцветали На звёздном дереве времён, И хоры горних сил хвалили Творца миров из глубины Ветвистых пламеней и лилий Неопалимой Купины.*) 19 ноября 1919, Коктебель | |
|
Из цикла «Киммерийские сумерки» |
[1] Полынь Костёр мой догорал на берегу пустыни. Шуршали шелесты струистого стекла. И горькая душа тоскующей полыни В истомной мгле качалась и текла. В гранитах скал – надломленные крылья. Под бременем холмов – изогнутый хребет. Земли отверженной – застывшие усилья. Уста Праматери, которым слова нет! Дитя ночей призывных и пытливых, Я сам – твои глаза, раскрытые в ночи К сиянью древних звёзд, таких же сиротливых, Простёрших в темноту зовущие лучи. Я сам – уста твои, безгласные как камень! Я тоже изнемог в оковах немоты. Я свет потухших солнц, я слов застывший пламень, Незрячий и немой, бескрылый, как и ты. О, мать-невольница! На грудь твоей пустыни Склоняюсь я в полночной тишине... И горький дым костра, и горький дух полыни, И горечь волн – останутся во мне. 1907, Петербург [2] Тёмны лики весны. Замутились влагой долины, Выткали синюю даль прутья сухих тополей. Тонкий снежный хрусталь опрозрачил дальние горы. Влажно тучнеют поля. Свивши тучи в кудель и окутав горные щели, Ветер, рыдая, прядёт тонкие нити дождя. Море глухо шумит, развивая древние свитки Вдоль по пустынным пескам. 1907 [3] Старинным золотом и жёлчью напитал Вечерний свет холмы. Зардели красны, буры Клоки косматых трав, как пряди рыжей шкуры. В огне кустарники и воды как металл. А груды валунов и глыбы голых скал В размытых впадинах загадочны и хмуры. В крылатых сумерках – намёки и фигуры... Вот лапа тяжкая, вот челюсти оскал, Вот холм сомнительный, подобный вздутым рёбрам. Чей согнутый хребет порос, как шерстью, чобром? Кто этих мест жилец: чудовище? титан? Здесь душно в тесноте... А там – простор, свобода, Там дышит тяжело усталый Океан И веет запахом гниющих трав и йода. 1907, Коктебель Склоняясь ниц, овеян ночи синью, Доверчиво ищу губами я Сосцы твои, натёртые полынью, О, мать-земля! Я не просил иной судьбы у неба, Чем путь певца: бродить среди людей И растирать в руках колосья хлеба Чужих полей. Мне не отказано ни в заблужденьях, Ни в слабости, и много раз Я угасал в тоске и в наслажденьях, Но не погас. Судьба дала мне в жизни слишком много; Я ж расточал, что было мне дано: Я только гроб, в котором тело Бога Погребено. Добра и зла не зная верных граней, Бескрылая изнемогла мечта... Вином тоски и хлебом испытаний Душа сыта. Благодарю за неотступность боли Путеводительной: я в ней сгорю. За горечь трав земных, за едкость соли – Благодарю! 7 ноября 1910 Марине Цветаевой К Вам душа так радостно влекома! О, какая веет благодать От страниц «Вечернего альбома»! (Почему «альбом», а не «тетрадь»?) Почему скрывает чепчик чёрный Чистый лоб, а на глазах очки? Я заметил только взгляд покорный И младенческий овал щеки, Детский рот и простоту движений, Связанность спокойно-скромных поз. В Вашей книге столько достижений... Кто же Вы? Простите мой вопрос. Я лежу сегодня: невралгия, Боль, как тихая виолончель... Ваших слов касания благие И в стихах крылатый взмах качель Убаюкивают боль... Скитальцы, Мы живём для трепета тоски... (Чьи прохладно-ласковые пальцы В темноте мне трогают виски?) Ваша книга странно взволновала – В ней сокрытое обнажено, В ней страна, где всех путей начало, Но куда возврата не дано. Помню всё: рассвет, сиявший строго, Жажду сразу всех земных дорог, Всех путей... И было всё... так много! Как давно я перешёл порог! Кто Вам дал такую ясность красок? Кто Вам дал такую точность слов? Смелость всё сказать: от детских ласок До весенних новолунных снов? Ваша книга – это весть «оттуда», Утренняя, благостная весть... Я давно уж не приемлю чуда, Но как сладко слышать: «Чудо – есть!» 2 декабря 1910, Москва Обманите меня... но совсем, навсегда... Чтоб не думать – зачем, чтоб не помнить – когда. Чтоб поверить обману свободно, без дум, Чтоб за кем-то идти в темноте, наобум... И не знать, кто пришёл, кто глаза завязал, Кто ведёт лабиринтом неведомых зал, Чьё дыханье порою горит на щеке, Кто сжимает мне руку так крепко в руке... А очнувшись, увидеть лишь ночь да туман... Обманите и сами поверьте в обман. 1911 Я глазами в глаза вникал, Но встречал не иные взгляды, А двоящиеся анфилады Повторяющихся зеркал. Я стремился чертой и словом Закрепить преходящий миг. Но мгновенно пленённый лик Угасает, чтоб вспыхнуть новым. Я боялся, узнав, забыть – Но познанию нет забвенья. Чтобы вечно сгорать и быть – Надо рвать без печали звенья. Я пленён в переливных снах, В завивающихся круженьях, Раздробившийся в отраженьях, Потерявшийся в зеркалах. 7 февраля 1915, Париж В эти дни И.Эренбургу В эти дни великих шумов ратных И побед, пылающих вдали, Я пленён в пространствах безвозвратных Оголтелой, стынущей земли. В эти дни не спазмой трудных родов Схвачен дух: внутри разодран он Яростью сгрудившихся народов, Ужасом разъявшихся времён. В эти дни нет ни врага, ни брата: Все во мне, и я во всех; одной И одна – тоскою плоть объята И горит сама к себе враждой. В эти дни безвольно мысль томится, А молитва стелется, как дым. В эти дни душа больна одним Искушением – развоплотиться. 5 февраля 1915, Париж Весна А.В.Гольштейн Мы дни на дни покорно нижем. Даль не светла и не темна. Над замирающим Парижем Плывёт весна... и не весна. В жемчужных утрах, в зорях рдяных Ни радости, ни грусти нет; На зацветающих каштанах И лист – не лист, и цвет – не цвет. Неуловимо-беспокойна, Бессолнечно-просветлена, Неопьянённо и нестройно Взмывает жданная волна. Душа болит в краю бездомном; Молчит, и слушает, и ждёт... Сама природа в этот год Изнемогла в бореньи тёмном. 26 апреля /9/5, Париж Газеты Я пробегаю жадным взглядом Вестей горючих письмена, Чтоб душу, влажную от сна, С утра ожечь ползучим ядом. В строках кровавого листа Кишат смертельные трихины, Проникновенны лезвиины, Неистребимы, как мечта. Бродила мщенья, дрожжи гнева, Вникают в мысль, гниют в сердцах, Туманят дух, цветут в бойцах Огнями дьявольского сева. Ложь заволакивает мозг Тягучей дрёмой хлороформа, И зыбкой полуправды форма Течёт и лепится, как воск. И, гнилостной пронизан дрожью, Томлюсь и чувствую в тиши, Как, обезболенному ложью, Мне вырезают часть души. Не знать, не слышать и не видеть... Застыть, как соль... уйти в снега... Дозволь не разлюбить врага И брата не возненавидеть! 12 мая 1915, Париж Россия (1915 г.) Враждующих скорбный гений Братским вяжет узлом, И зло в тесноте сражений Побеждается горшим злом. Взвивается стяг победный... Что в том, Россия, тебе? Пребудь смиренной и бедной – Верной своей судьбе. Люблю тебя побеждённой, Поруганной и в пыли, Таинственно осветлённой Всей красотой земли. Люблю тебя в лике рабьем, Когда в тишине полей Причитаешь голосом бабьим Над трупами сыновей. Как сердце никнет и блещет, Когда, связав по ногам, Наотмашь хозяин хлещет Тебя по кротким глазам. Сильна ты нездешней мерой, Нездешней страстью чиста, Неутолённой верой Твои запеклись уста. Дай слов за тебя молиться, Понять твоё бытиё, Твоей тоске причаститься, Сгореть во имя твоё. 17 августа 1915, Биарриц Святая Русь A.M. Петровой Суздаль да Москва не для тебя ли По уделам землю собирали Да тугую золотом суму? В рундуках приданое копили И тебя невестою растили В расписном да тесном терему? Не тебе ли на речных истоках Плотник-Царь построил дом широко – Окнами на пять земных морей? Из невест красой да силой бранной Не была ль ты самою желанной Для заморских княжих сыновей? Но тебе сыздетства были любы – По лесам глубоких скитов срубы, По степям кочевья без дорог, Вольные раздолья да вериги, Самозванцы, воры да расстриги, Соловьиный посвист да острог. Быть царёвой ты не захотела – Уж такое подвернулось дело: Враг шептал: развей да расточи, Ты отдай казну свою богатым, Власть – холопам, силу – супостатам, Смердам – честь, изменникам – ключи. Поддалась лихому подговору, Отдалась разбойнику и вору, Подожгла посады и хлеба, Разорила древнее жилище И пошла поруганной и нищей И рабой последнего раба. Я ль в тебя посмею бросить камень? Осужу ль страстной и буйный пламень? В грязь лицом тебе ль не поклонюсь, След босой ноги благословляя, – Ты – бездомная, гулящая, хмельная, Во Христе юродивая Русь! 19 ноября 1917, Коктебель Неопалимая Купина В эпоху бегства французов из Одессы Кто ты, Россия? Мираж? Наважденье? Была ли ты? есть? или нет? Омут... стремнина... головокруженье... Бездна... безумие... бред... Всё неразумно, необычайно: Взмахи побед и разрух... Мысль замирает пред вещею тайной И ужасается дух. Каждый коснувшийся дерзкой рукою, – Молнией поражён: Карл под Полтавой; ужален Москвою, Падает Наполеон. Помню квадратные спины и плечи Грузных германских солдат – Год… и в Германии русское вече: Красные флаги кипят. Кто там? Французы? Не суйся, товарищ, В русскую водоверть! Не прикасайся до наших пожарищ! Прикосновение – смерть. Реки вздувают безмерные воды, Стонет в равнинах метель: Бродит в точиле, качает народы Русский разымчивый хмель. Мы – заражённые совестью: в каждом Стеньке – святой Серафим, Отданный тем же похмельям и жаждам, Тою же волей томим. Мы погибаем, не умирая, Дух обнажаем до дна. Дивное диво – горит, не сгорая, Неопалимая Купина! 28 мая 1919, Коктебель На вокзале В мутном свете увялых Электрических фонарей На узлах, тюках, одеялах, Средь корзин, сундуков, ларей, На подсолнухах, на окурках, В сермягах, шинелях, бурках, То врозь, то кучей, то в ряд, На полу, на лестницах спят: Одни – раскидавшись, будто Подкошенные на корню, Другие – вывернув круто Шею, бедро, ступню. Меж ними бродит зараза И отравляет их кровь: Тиф, холера, проказа, Ненависть и любовь. Едят их поедом жадным Мухи, москиты, вши. Они задыхаются в смрадном Испареньи тел и души. Точно в загробном мире, Где каждый в себе несёт Противовесы и гири Дневных страстей и забот. Так спят они по вокзалам, Вагонам, платформам, залам, По рынкам, по площадям, У стен, у отхожих ям: Беженцы из разорённых, Оголодавших столиц, Из городов опалённых, Деревень, аулов, станиц, Местечек: тысячи лиц... И социальный мессия, И баба с кучей ребят, Офицер, налётчик, солдат, Спекулянт, мужики – вся Россия. Вот лежит она, распята сном, По вековечным излогам, Расплесканная по дорогам, Искусанная огнём, С запёкшимися губами, В грязи, в крови и во зле, И ловит воздух руками, И мечется по земле. И не может в бреду забыться, И не может очнуться от сна... Не всё ли и всем простится, Кто выстрадал, как она? 29 июля (ст. ст.) 1919, Коктебель | |
|
Из цикла «Личины» |
Красногвардеец (1917) Скакать на красном параде С кокардой на голове В расплавленном Петрограде, В революционной Москве. В бреду и в хмельном азарте Отдаться лихой игре. Стоять за Родзянку в марте, За большевиков в октябре. Толпиться по коридорам Таврического дворца, Не видя буржуйным спорам Ни выхода, ни конца. Оборотиться к собранью, Рукою поправить ус, Хлестнуть площадною бранью, На ухо заломив картуз. И показавшись толковым – Ввиду особых заслуг Быть посланным с Муравьёым Для пропаганды на юг. Идти запущенным садом. Щупать замок штыком. Высаживать дверь прикладом. Толпою врываться в дом. У бочек выломав днища, В подвал выпускать вино, Потом подпалить горище Да выбить плечом окно. В Раздельной, под Красным Рогом Громить поместья и прочь В степях по грязным дорогам Скакать в осеннюю ночь. Забравши весь хлеб, о «свободах» Размазывать мужикам. Искать лошадей в комодах Да пушек по коробкам. Палить из пулемётов: Кто? С кем? Да не всё ль равно? Петлюра, Григорьев, Котов, Таранов или Махно... Слоняться буйной оравой. Стать всем своим невтерпёж. И умереть под канавой Расстрелянным за грабёж. 16 июня 1919, Коктебель Матрос Широколиц, скуласт, угрюм, Голос осиплый, тяжкодум, В кармане – браунинг и напилок, Взгляд мутный, злой, как у дворняг, Фуражка с лентою «Варяг», Сдвинутая на затылок. Татуированный дракон Под синей форменной рубашкой, Браслеты, в перстне кабошон*) И красный бант с алмазной пряжкой. При Керенском, как прочий флот, Он был правительству оплот, И Баткин был его оратор, Его герой – Колчак. Когда ж Весь черноморский экипаж Сорвал приезжий агитатор, Он стал большевиком, и сам На мушку брал да ставил к стенке, Топил, устраивал застенки, Ходил к кавказским берегам С «Пронзительным» и с «Фидониси»*), Ругал царя, грозил Алисе*); Входя на миноноске в порт, Кидал небрежно через борт: «Ну как? Буржуи ваши живы?» Устроить был всегда не прочь Варфоломеевскую ночь, Громил дома, ища поживы, Грабил награбленное, пил, Швыряя керенки без счёта, И вместе с Саблиным*) топил Последние остатки флота. Так целый год прошёл в бреду. Теперь, вернувшись в Севастополь, Он носит красную звезду И, глядя вдаль на пыльный тополь, На Инкерманский известняк, На мёртвый флот, на красный флаг, На илистые водоросли Судов, лежащих на боку, Угрюмо цедит земляку: «Возьмём Париж... весь мир... а после Передадимся Колчаку». 14 июня 1919, Коктебель Большевик Памяти Барсова*) Зверь зверем. С кручёнкой во рту. За поясом два пистолета. Был председателем «Совета», А раньше грузчиком в порту. Когда матросы предлагали Устроить к завтрашнему дню Буржуев общую резню И в город пушки направляли, – Всем обращавшимся к нему Он заявлял спокойно волю: – «Буржуй здесь мой, и никому Чужим их резать не позволю». Гроза прошла на этот раз: В нём было чувство человечье – Как стадо он буржуев пас: Хранил, но стриг руно овечье. Когда же вражеская рать Сдавила юг в германских кольцах, Он убежал. Потом опять Вернулся в Крым при добровольцах. Был арестован. Целый год Сидел в тюрьме без обвиненья И наскоро «внесён в расход» За два часа до отступленья. 25 августа 1919, Коктебель Буржуй (1919) Буржуя не было, но в нём была потребность: Для революции необходим капиталист, Чтоб одолеть его во имя пролетариата. Его слепили наскоро: из лавочников, из купцов, Помещиков, кадет и акушерок. Его смешали с кровью офицеров, Прожгли, сплавили в застенках чрезвычаек, Гражданская война дохнула в его уста... Тогда он сам поверил в своё существованье И начал быть. Но бытие его сомнительно и призрачно, Душа же негативна. Из человечьих чувств ему доступны три: Страх, жадность, ненависть. Он воплощался на бегу Меж Киевом, Одессой и Ростовом. Сюда бежал он под защиту добровольцев, Чья армия возникла лишь затем, Чтоб защищать его. Он ускользнул от всех её наборов – Зато стал сам героем, как они. Из всех военных качеств он усвоил Себе одно: спасаться от врагов. И сделался жесток и беспощаден. Он не может без гнева видеть Предателей, что не бежали за границу И, чтоб спасти какие-то лоскутья Погибшей родины, Пошли к большевикам на службу: «Тем хуже, что они предотвращали Убийства и спасали ценности культуры: Они им помешали себя ославить до конца, И жаль, что их самих ещё не расстреляли». Так мыслит каждый сознательный буржуй. А те из них, что любят русское искусство, Прибавляют, что, взяв Москву, они повесят сами Максима Горького И расстреляют Блока. 17 августа 1919, Коктебель Спекулянт (1919) Кишмя кишеть в кафе у Робина*), Шнырять в Ростове, шмыгать в Одессе, Кипеть на всех путях, вползать сквозь все затворы, Менять все облики, Все масти, все оттенки, Быть торговцем, попом и офицером, То русским, то германцем, то евреем, При всех режимах быть неистребимым, Всепроникающим, всеядным, вездесущим, Жонглировать то совестью, то ситцем, То спичками, то родиной, то мылом, Творить известья, зажигать пожары, Бунты и паники; одним прикосновеньем Удорожать в четыре, в сорок, во сто, Пускать под небо цены, как ракеты, Сделать в три дня неуловимым, Неосязаемым тучнейший урожай, Владеть всей властью магии: Играть на бирже Землёй и воздухом, водою и огнём; Осуществить мечты о превращеньи Веществ, страстей, программ, событий, слухов В золото, а золото – в бумажки, И замести страну их пёстрою метелью, Рождать из тучи град золотых монет, Россию превратить в быка, Везущего Европу по Босфору, Осуществить воочью Все россказни былых метаморфоз, Все таинства божественных мистерий, Пресуществлять за трапезой вино и хлеб Мильонами пудов и тысячами бочек – В озёра крови, в груды смрадной плоти, В два года распродать империю, Замызгать, заплевать, загадить, опозорить, Кишеть, как червь. в её разверстом теле, И расползтись, оставив в поле кости, Сухие, мёртвые, ошмыганные ветром. 16 августа 1919, Коктебель | |
|
Из цикла «Усобица» |
Гражданская война Одни восстали из подполий, Из ссылок, фабрик, рудников, Отравленные тёмной волей И горьким дымом городов. Другие – из рядов военных, Дворянских разорённых гнёзд, Где проводили на погост Отцов и братьев убиенных. В одних доселе не потух Хмель незапамятных пожаров И жив степной, разгульный дух И Разиных, и Кудеяров. В других – лишённых всех корней – Тлетворный дух столицы невской: Толстой и Чехов, Достоевский – Надрыв и смута наших дней. Одни возносят на плакатах Свой бред о буржуазном зле, О светлых пролетариатах, Мещанском рае на земле... В других весь цвет, вся гниль империй, Всё золото, весь тлен идей, Блеск всех великих фетишей И всех научных суеверий. Одни идут освобождать Москву и вновь сковать Россию, Другие, разнуздав стихию, Хотят весь мир пересоздать. В тех и в других война вдохнула Гнев, жадность, мрачный хмель разгула, А вслед героям и вождям Крадётся хищник стаей жадной, Чтоб мощь России неоглядной Размыкать и продать врагам: Сгноить её пшеницы груды, Её бесчестить небеса, Пожрать богатства, сжечь леса И высосать моря и руды. И не смолкает грохот битв По всем просторам южной степи Средь золотых великолепий Конями вытоптанных жнитв. И там и здесь между рядами Звучит один и тот же глас: «Кто не за нас – тот против нас. Нет безразличных: правда с нами». А я стою один меж них В ревущем пламени и дыме И всеми силами своими Молюсь за тех и за других. 22 ноября 1919, Коктебель Северо-восток «Да будет благословен приход твой, Бич Бога, которому я служу, и не мне останавливать тебя». Слова св. Лу, архиепископа Турского, обращённые к Аттиле*) Расплясались, разгулялись бесы По России вдоль и поперёк. Рвёт и крутит снежные завесы Выстуженный северо-восток. Ветер обнажённых плоскогорий, Ветер тундр, полесий и поморий, Чёрный ветер ледяных равнин, Ветер смут, побоищ и погромов, Медных зорь, багровых окоёмов, Красных туч и пламенных годин. Этот ветер был нам верным другом На распутьях всех лихих дорог: Сотни лет мы шли навстречу вьюгам С юга вдаль – на северо-восток. Войте, вейте, снежные стихии, Заметая древние гроба: В этом ветре вся судьба России – Страшная, безумная судьба. В этом ветре гнёт веков свинцовых: Русь Малют, Иванов, Годуновых, Хищников, опричников, стрельцов, Свежевателей живого мяса, Чертогона, вихря, свистопляса: Быль царей и явь большевиков. Что менялось? Знаки и возглавья. Тот же ураган на всех путях: В комиссарах – дурь самодержавья, Взрывы революции в царях. Вздеть на виску, выбить из подклетья И швырнуть вперёд через столетья Вопреки законам естества – Тот же хмель и та же трын-трава. Ныне ль, даве ль – всё одно и то же: Волчьи морды, машкеры*) и рожи, Спёртый дух и одичалый мозг, Сыск и кухня Тайных Канцелярий, Пьяный гик осатанелых тварей, Жгучий свист шпицрутенов и розг, Дикий сон военных поселений, Фаланстер*), парадов и равнений, Павлов, Аракчеевых, Петров, Жутких Гатчин, страшных Петербургов, Замыслы неистовых хирургов И размах заплечных мастеров. Сотни лет тупых и зверских пыток, И ещё не весь развёрнут свиток И не замкнут список палачей, Бред Разведок, ужас Чрезвычаек – Ни Москва, ни Астрахань, ни Яик Не видали времени горчей. Бей в лицо и режь нам грудь ножами, Жги войной, усобьем, мятежами – Сотни лет навстречу всем ветрам Мы идём по ледяным пустыням – Не дойдём и в снежной вьюге сгинем Иль найдём поруганный наш храм, – Нам ли весить замысел Господний? Всё поймём, всё вынесем любя, – Жгучий ветр полярной преисподней, Божий Бич! приветствую тебя. 31 июля 1920, Коктебель Бойня Отчего, встречаясь, бледнеют люди И не смеют друг другу глядеть в глаза? Отчего у девушек в белых повязках Восковые лица и круги у глаз? Отчего под вечер пустеет город? Для кого солдаты оцепляют путь? Зачем с таким лязгом распахивают ворота? Сегодня сколько? полтораста? сто? Куда их гонят вдоль чёрных улиц, Ослепших окон, глухих дверей? Как рвёт и крутит восточный ветер, И жжёт, и режет, и бьёт плетьми! Отчего за Чумной, по дороге к свалкам, Брошен скомканный кружевной платок? Зачем уронен клочок бумаги? Перчатка, нательный крестик, чулок? Чьё имя написано карандашом на камне? Что нацарапано гвоздём на стене? Чей голос грубо оборвал команду? Почему так сразу стихли шаги? Что хлестнуло во мраке так резко и чётко? Что делали торопливо и молча потом? Зачем, уходя, затянули песню? Кто стонал так долго, а после стих? Чьё ухо вслушивалось в шорохи ночи? Кто бежал, оставляя кровавый след? Кто стучался и бился в ворота и ставни? Раскрылась ли чья-нибудь дверь перед ним? Отчего пред рассветом, к исходу ночи Причитает ветер за Карантином: «Носят вёдрами спелые грозды, Валят ягоды в глубокий ров. Ах, не грозды носят – юношей гонят К чёрному точилу, давят вино, Пулемётом дробят их кости и кольем Протыкают яму до самого дна. Уж до края полно давило кровью, Зачервленели терновник и полынь кругом. Прохватит морозом свежие грозды, Зажелтеет плоть, заиндевеют волоса». Кто у часовни Ильи Пророка На рассвете плачет, закрывая лицо? Кого отгоняют прикладами солдаты: «Не реви – собакам собачья смерть!» А она не уходит, а всё плачет и плачет И отвечает солдату, глядя в глаза: «Разве я плачу о тех, кто умер? Плачу о тех, кому долго жить...» 18 июля 1921, Коктебель Террор Собирались на работу ночью. Читали Донесенья, справки, дела. Торопливо подписывали приговоры. Зевали. Пили вино. С утра раздавали солдатам водку. Вечером при свече Выкликали по спискам мужчин, женщин. Сгоняли на тёмный двор. Снимали с них обувь, бельё, платье. Связывали в тюки. Грузили на подводу. Увозили. Делили кольца, часы. Ночью гнали разутых, голых По оледенелым камням, Под северо-восточным ветром За город, в пустыри. Загоняли прикладами на край обрыва. Освещали ручным фонарём. Полминуты работали пулемёты. Доканчивали штыком. Ещё недобитых, валили в яму. Торопливо засыпали землёй. А потом с широкою русскою песней Возвращались в город домой. А к рассвету пробирались к тем же оврагам Жёны, матери, псы. Разрывали землю. Грызлись за кости. Целовали милую плоть. 26 апреля 1921, Симферополь Красная Пасха Зимою вдоль дорог валялись трупы Людей и лошадей. И стаи псов Въедались им в живот и рвали мясо. Восточный ветер выл в разбитых окнах. А по ночам стучали пулемёты, Свистя, как бич, по мясу обнажённых Мужских и женских тел. Весна пришла Зловещая, голодная, больная. Глядело солнце в мир незрячим оком. Из сжатых чресл рождались недоноски, Безрукие, безглазые... Не грязь, А сукровица поползла по скатам. Под талым снегом обнажались кости. Подснежники мерцали точно свечи. Фиалки пахли гнилью. Ландыш – тленьем. Стволы дерев, обглоданных конями Голодными, торчали непристойно, Как ноги трупов. Листья и трава Казались красными. А зелень злаков Была опалена огнём и гноем. Лицо природы искажалось гневом И ужасом. А души вырванных Насильственно из жизни вились в ветре, Носились по дорогам в пыльных вихрях, Безумили живых могильным хмелем Неизжитых страстей, неутолённой жизни, Плодили мщенье, панику, заразу... Зима в тот год была Страстной неделей, И красный май сплелся с кровавой Пасхой*), Но в ту весну Христос не воскресал. 21 апреля 1921, Симферополь На дне преисподней Памяти А.Блока и Н.Гумилёва С каждым днём всё диче и всё глуше Мертвенная цепенеет ночь. Смрадный ветр, как свечи, жизни тушит: Ни позвать, ни крикнуть, ни помочь. Тёмен жребий русского поэта: Неисповедимый рок ведёт Пушкина под дуло пистолета, Достоевского на эшафот. Может быть, такой же жребий выну, Горькая детоубийца – Русь! И на дне твоих подвалов сгину Иль в кровавой луже поскользнусь, Но твоей Голгофы не покину, От твоих могил не отрекусь. Доконает голод или злоба, Но судьбы не изберу иной: Умирать, так умирать с тобой, И с тобой, как Лазарь, встать из гроба! 12 января 1922, Коктебель Отрывки из поэмы «Путями Каина» * Мир – лестница, по ступеням которой Шёл человек. Мы осязаем то, Что он оставил на своей дороге. Животные и звёзды – шлаки плоти, Перегоревшей в творческом огне: Все в свой черёд служили человеку Подножием, И каждая ступень Была восстаньем творческого духа. * Есть два огня: ручной огонь жилища, Огонь камина, кухни и плиты, Огонь лампад и жертвоприношений, Кузнечных горнов, топок и печей, Огонь сердец – невидимый и тёмный, Зажжённый в недрах от подземных лав. И есть огонь поджогов и пожаров, Степных костров, кочевий, маяков, Огонь, лизавший ведьм и колдунов, Огонь вождей, алхимиков, пророков, Неистовое пламя мятежей, Неукротимый факел Прометея, Зажжённый им от громовой стрелы. * Костёр из зверя выжег человека И сплавил кровью первую семью. И женщина – блюстительница пепла – Из древней самки выявила лики Сестры и матери, Весталки и блудницы. С тех пор, как Агни*) рдяное гнездо Свил в пепле очага, – Пещера стала храмом, Трапеза – таинством, Огнище – алтарём, Домашний обиход – богослуженьем. И человечество питалось И плодилось Пред оком грозного Взыскующего Бога, А в очаге отстаивались сплавы Из серебра, из золота, из бронзы: Гражданский строй, религия, семья. * В кулачном праве выросли законы, Прекрасные и кроткие в сравненьи С законом пороха и правом пулемёта. Их равенство – в предельном напряженьи Свободных мускулов, Свобода – в равновесьи Звериной мощи с силами природы. * Когда из пламени народных мятежей Взвивается кровавый стяг с девизом «Свобода, братство, равенство иль смерть» – Его древко зажато в кулаке Твоём, первоубийца Каин. * Меч создал справедливость. * Насильем скованный, Отточенный для мщенья, – Он вместе с кровью напитался духом Святых и праведников, Им усекновенных. И стала рукоять его ковчегом Для их мощей. (Эфес поднять до губ – Доныне жест военного салюта.) И в этом меч сподобился кресту – Позорному столбу, который стал Священнейшим из символов любви. * Казнь реформировал Хирург и филантроп, И меч был вытеснен Машинным производством, Введённым в область смерти, и с тех пор Он стал характером, Учением, доктриной: Сен-Жюстом, Робеспьером, гильотиной – Антиномией Кантова ума. * О, правосудие, Держащее в руках Весы и меч! Не ты ль его кидало На чашки мира: «Горе побеждённым!»? Не веривший ли в справедливость Приходил К сознанию, что надо уничтожить Для торжества её Сначала всех людей? Не справедливость ли была всегда Таблицей умноженья, на которой Труп множили на труп, Убийство на убийство И зло на зло? Не тот ли, кто принёс «не мир, а меч», В нас вдунул огнь, который Язвит, и жжёт, и будет жечь наш дух, Доколе каждый Таинственного слова не постигнет: «Отмщенье Мне и Аз воздам за зло». * Привыкший спать в глубоких равновесьях, Порох Свил чёрное гнездо На дне ружейных дул, В жерле мортир, в стволах стальных орудий, Чтоб в ярости случайных пробуждений В лицо врагу внезапно плюнуть смерть. * Стирая в прах постройки человека, Дробя кирпич, и камень, и металл, Он вынудил разрозненные толпы Сомкнуть ряды, собраться для удара, Он дал ружью – прицел, Стволу – нарез, Солдатам – строй, Героям – дисциплину, Связал узлами недра тёмных масс, Смесил народы, Сплавил государства, В теснинах улиц вздыбил баррикады, Низвергнул знать, Воздвигнул горожан, Творя рабов свободного труда Для равенства мещанских демократий. * Он создал армию, Казарму и солдат, Всеобщую военную повинность, Беспрекословность, точность, дисциплину, Он сбил с героев шлемы и оплечья, Мундиры, шпаги, знаки, ордена, Всё оперение турниров и парадов, И выкрасил в зелёно-бурый цвет Растоптанных полей, Разъезженных дорог, Разверстых улиц, мусора и пепла – Цвет кала и блевотины, который Невидимыми делает врагов. * Пар вился струйкою Над первым очагом. Покамест вол тянул соху, а лошадь Возила тяжести, Он тщетно дребезжал Покрышкой котелка, шипел на камне, Чтоб обратить вниманье человека. * Лишь век назад хозяин догадался Котёл, в котором тысячи веков Варился суп, поставить на колёса И, вздев хомут, запрячь его в телегу. Пар выпер поршень, напружил рычаг, И паровоз, прерывисто дыша, С усильем сдвинулся И потащил по рельсам Огромный поезд клади и людей. * Так начался век Пара. Но покорный Чугунный вол внезапно превратился В прожорливого Минотавра: Пар послал Рабочих в копи – рыть руду и уголь, В болота – строить насыпи, в пустыни – Прокладывать дороги; Запер человека В застенки фабрик, в шахты под землёй, Запачкал небо угольною сажей, Луч солнца – копотью И придушил в туманах Расплёсканное пламя городов. * Пар сократил пространство, сузил землю, Сжал океаны, вытянул пейзаж В однообразную раскрашенную Ленту Холмов, полей, деревьев и домов, Бегущих между проволок; Замкнул Просторы путнику, Лишил ступни Горячей ощупи Неведомой дороги, Глаз – радости открытья новых далей, Ладони – посоха и ноздри – ветра. * Дорога, ставшая Грузоподъёмностью, Пробегом, напряженьем, Кратчайшим расстояньем между точек, Ворвалась в город, проломила бреши И просеки в священных лабиринтах, Рассекла толщи камня, превратила Проулок, площадь, улицу – в канавы Для стока одичалых скоростей, Вверх на мосты загнала пешеходов, Прорыла крысьи ходы под рекою И вздёрнула подвесные пути. * Свист, грохот, лязг, движенье – заглушили Живую человеческую речь, Немыслимыми сделали молитву, Беседу, размышленье; превратили Царя вселенной в смазчика колёс. * Как нет изобретателя, который, Чертя машину, ею не мечтал Облагодетельствовать человека, Так нет машины, не принёсшей в мир Тягчайшей нищеты И новых видов рабства. * Дух, воплощаясь в чреве, строит тело: Пар, электричество и порох, Овладевши Сознаньем и страстями человека, Себе построили Железные тела Согласно Своей природе: домны и котлы, Динамо-станции, Моторы и турбины. * Как ученик волшебника, призвавший Стихийных демонов, Не мог замкнуть разверстых ими хлябей И был затоплен с домом и селеньем – Так человек не в силах удержать Неистовства машины: рычаги Сгибают локти, вертятся колёса, Скользят ремни, пылают недра фабрик, И, содрогаясь в непрерывной спазме, Стальные чрева мечут, как икру, Однообразные ненужные предметы (Воротнички, автомобили, Граммофоны) – Мильонами мильонов, – затопляя Селенья, области и страны – Целый мир, Творя империи, Захватывая рынки, – И нет возможности Остановить их ярость, Ни обуздать разнузданных рабов. * Машина – победила человека: Был нужен раб, чтоб вытирать ей пот, Чтоб умащать промежности елеем, Кормить углём и принимать помёт. И стали ей тогда необходимы: Кишащий сгусток мускулов и воль, Воспитанных в голодной дисциплине, И жадный хам, продешевивший дух За радости комфорта и мещанства. * Кто написал на этих стенах кровью: «Свобода, братство, равенство Иль смерть»? Свободы нет. Но есть освобожденье, Среди рабов единственное место, Достойное свободного, – тюрьма! Нет братства в человечестве иного, Как братство Каина. Кто связан кровью Ещё тесней, чем жертва и палач? Нет равенства – есть только равновесье, Но в равновесьи – противоупор, И две стены, упавши друг на друга, Единый образуют свод. Вы верите, что цель культуры – счастье, Что благосостоянье – идеал? Страдание и голод – вот резец, Которым смерть ваяет человека. Не в равенстве, не в братстве, не в свободе, А только в смерти правда мятежа. * Ни преступление, ни творчество, ни труд Не могут быть оплачены: оплата Труда бессмысленна: лишь подаянье Есть мзда, достойная творца. Как дерево – созревшие плоды Роняйте на землю И простирайте ветви За милостыней света и дождя. Дано и отдано? Подарено и взято? Всё погашается возвратом? Торгаши! Вы выдумали благодарность, чтобы Поймать в зародыше И удушить добро? Не отдавайте давшему: Отдайте иному, Чтобы тот отдал другим: Тогда даянье, брошенное в море, Взволнует души, ширясь, как волна. Вы боретесь за собственность? Но кто же принадлежит кому? Владельцу вещь? Иль вещи помыкают человеком? То собственность, Что можно подарить: Вы отдали – и этим вы богаты, Но вы – рабы всего, что жаль отдать. * Был долгий мир. Народы были сыты И лоснились: довольные собой, Обилием и общим миролюбьем. Лишь изредка, переглянувшись, все Кидались на слабейшего и, разом Его пожравши, пятились, рыча И челюсти ощеривая набок, – И снова успокаивались. В мире Всё шло как следует: Трильон колёс Работал молотами, рычагами, Ковали сталь, Сверлили пушки, Химик Изготовлял лиддит и мелинит; Учёные изобретали способ За способом для истребленья масс; Политики чертили карты новых Колониальных рынков и дорог; Мыслители писали о всеобщем Ненарушимом мире на земле, А женщины качались в гибких танго И обнажали пудреную плоть. Манометр культуры достигал До высочайшей точки напряженья. * И видел я: разверзлись двери неба В созвездьи Льва, и бесы На землю ринулись... Сгрудились люди по речным долинам, Означившим великих царств межи, И, вырывши в земле Ходы змеиные и мышьи тропы, Пасли стада прожорливых чудовищ: Сами И пастыри, и пища. * Ещё! ещё! И всё казалось мало... Тогда раздался новый клич: «Долой Войну племён, и армии, и фронты: Да здравствует гражданская война!» И армии, смешав ряды, в восторге С врагами целовались, а потом Кидались на своих, рубили, били, Расстреливали, вешали, пытали, Питались человечиной, Детей засаливали впрок, – Была разруха, Был голод. Наконец пришла чума. * Безглазые настали времена, Земля казалась шире и просторней, Людей же стало меньше, Но для них Среди пустынь недоставало места, Они горели только об одном: Скорей построить новые машины И вновь начать такую же войну. Так кончилась предродовая схватка, Но в этой бойне не уразумели, Не выучились люди ничему. * Как глаз на расползающийся мир Свободно налагает перспективу Воздушных далей, облачных кулис И к горизонту сводит параллели, Внося в картину логику и строй, – Так разум среди хаоса явлений Распределяет их по ступеням Причинной связи, времени, пространства И укрепляет сводами числа. Мы, возводя соборы космогоний, Не внешний в них отображаем мир, А только грани нашего незнанья. Системы мира – слепки древних душ, Зеркальный бред взаимоотражений Двух противопоставленных глубин. Нет выхода из лабиринта знанья, И человек не станет никогда Иным, чем то, во что он страстно верит. Так будь же сам вселенной и творцом, Сознай себя божественным и вечным И плавь миры по льялам*) душ и вер. Будь дерзким зодчим вавилонских башен, Ты – заклинатель сфинксов и химер. * Из совокупности Избытков, скоростей, Машин и жадности Возникло государство. Гражданство было крепостью, мечом, Законом и согласьем. Государство Явилось средоточьем Кустарного, рассеянного зла: Огромным бронированным желудком, В котором люди выполняют роль Пищеварительных бактерий. Здесь Всё строится на выгоде и пользе, На выживаньи приспособленных, На силе. Его мораль – здоровый эгоизм. Цель бытия – процесс пищеваренья. Мерило же культуры – чистота Отхожих мест и ёмкость испражнений. * Древнейшая Из государственных регалий Есть производство крови. Судия, как выполнитель Каиновых функций, Непогрешим и неприкосновенен. Убийца без патента не преступник, А конкурент: Ему пощады нет. Кустарный промысел недопустим В пределах монопольного хозяйства. * А в наши дни, когда необходимо Всеобщим, тайным, равным и прямым Избрать достойного, – Единственный критерий Для выборов: Искусство кандидата Оклеветать противника И доказать Свою способность к лжи и преступленью. Поэтому парламентским вождём Является всегда наинаглейший И наиадвокатнейший из всех. Политика есть дело грязное – Ей надо Людей практических, Не брезгающих кровью, Торговлей трупами И скупкой нечистот... Но избиратели доселе верят В возможность из трёх сотен негодяев Построить честное Правительство стране. * Есть много истин, правда лишь одна: Штампованная признанная правда. Она готовится Из грязного белья Под бдительным надзором государства На все потребности И вкусы и мозги. Её обычно сервируют к кофе Оттиснутой на свежие листы, Её глотают наскоро в трамваях, И каждый сделавший укол с утра На целый день имеет убежденья И политические взгляды: Может спорить, Шуметь в собраньях и голосовать. Из государственных мануфактур, Как алкоголь, как сифилис, как опий, Патриотизм, спички и табак, – Из патентованных наркотиков – Газета Есть самый сильно действующий яд, Дающий наибольшие доходы. * В нормальном государстве вне закона Находятся два класса: Уголовный И правящий. Во время революций Они меняются местами – В чём По существу нет разницы. Но каждый Дорвавшийся до власти сознаёт Себя державной осью государства И злоупотребляет правом грабежа, Насилий, пропаганды и расстрела. Чтоб довести кровавый самогон Гражданских войн, расправ и самосудов До выгонки нормального суда, Революционное правительство должно Активом террора Покрыть пассив усобиц. Так революция, Перетряхая классы, Усугубляет государственность: При каждой Мятежной спазме одичалых масс Железное огорлие гарроты Сжимает туже шейные хрящи. Благонадёжность, шпионаж, цензура, Проскрипции, доносы и террор – Вот достижения И гений революций! 1922–1923, Феодосия-Коктебель Поэту 1 Горн свой раздуй на горе, в пустынном месте над морем Человеческих множеств, чтоб голос стихии широко Душу крылил и качал, междометья людей заглушая. 2 Остерегайся друзей, ученичества шума и славы. Ученики развинтят и вывихнут мысли и строфы. Только противник в борьбе может быть истинным другом. 3 Слава тебя прикуёт к глыбам твоих же творений. Солнце мёртвых – живым она намогильный камень. 4 Будь один против всех: молчаливый, тихий и твёрдый. Воля утёса ломает развёрнутый натиск прибоя. Власть затаённой мечты покрывает смятение множеств. 5 Если тебя невзначай современники встретят успехом – Знай, что из них никто твоей не осмыслил правды. Правду оплатят тебе клеветой, ругательством, камнем. 6 В дни, когда Справедливость ослепшая меч обнажает, В дни, когда спазмы Любви выворачивают народы, В дни, когда пулемёт вещает о сущности братства, – 7 Верь в человека. Толпы не уважай и не бойся. В каждом разбойнике чти распятого в безднах Бога. 1925, Коктебель Доблесть поэта 1 Править поэму, как текст заокеанской депеши: Сухость, ясность, нажим – начеку каждое слово. Букву за буквой врубать на твёрдом и тесном камне: Чем скупее слова, тем напряжённей их сила. Мысли заряд волевой равен замолчанным строфам. Вытравить из словаря слова «красота», «вдохновенье» – Подлый жаргон рифмачей... Поэту – понятья: Правда, конструкция, план, равносильность, сжатость и точность. В трезвом, тугом ремесле – вдохновенье и честь поэта: В глухонемом веществе заострять запредельную зоркость. 2 Творческий ритм – от весла, гребущего против теченья, В смутах усобиц и войн постигать целокупность. Быть не частью, а всем; не с одной стороны, а с обеих. Зритель захвачен игрой – ты не актёр и не зритель, Ты соучастник судьбы, раскрывающий замысел драмы. В дни революции быть человеком, а не гражданином: Помнить, что знамена, партии и программы То же, что скорбный лист для врача сумасшедшего дома. Быть изгоем при всех царях и народоустройствах: Совесть народа – поэт. В государстве нет места поэту. 17октября 1925, Коктебель Максимилиан Волошин. Собрание сочинений. Т. 1,2. М.: Эллис Лак 2000; 2003, 2004. |
|
||||