Не понять – не постичь – не сберечь – не увлечь – не помочь.
На задворках Европы стоит азиатская ночь.

Это клён одинокий руками разводит беду.
Это лебедь последний крылами колотит по льду.

Это гибнет листва, это ветер над нею поник.
Это в городе ночью звучит неизвестный язык.

Только миг обожди – и застынет река в берегах.
Только миг обожди – и по горло потонешь в снегах.

Для кого – для чего – отвернись – притворись – претворись
В холодеющий воздух, стремящийся в гулкую высь.

… Что ж, лети, ибо в мире ноябрь, ибо в мире темно,
Ибо в небе последнем последнее гаснет окно,

Ибо сраму не имут в своей наготе дерева,
Ибо в песне без слов беззаконно плодятся слова.

Плотно уши заткни, сделай вид, что совсем незнаком
С этим странным, шуршащим меж листьев сухих языком.

Он неведом тебе, он скользящ, многорук и безлик –
Это осени клик, это пламени длинный язык.

Это пламя голодное жёлтые гложет листы,
И поручен ему перевод с языка темноты.



Природа слагает зелёное знамя ислама
И рушится ливнем багровых осенних отрепьев.
Комедия кончилась. Видно, готовится драма.
Григорий Отрепьев, до завтра, Григорий Отрепьев.

Димитрий, забудь, что по-летнему сердце пригрелось.
Холопов зови – посмеёмся слетающим флагам.
Кончается лето. Объявлены осень и зрелость.
Последние клёны толпятся багровым аншлагом.

Пусть карта небес побелела от звёздного крапа –
Даст Бог, расхлебаем. Да мало ли в жизни историй!
…Но с хрустом песчаным осенняя сфинксова лапа
Сметает меня и тебя, малоумный Григорий.

Листва, отлетай, заметая следы безобразий,
Пусть рушатся листья и звёзды – пустая утрата.
Эх, так-перетак, бесполезные звёзды Евразий,
Григории всякие, чёртово племя разврата.

А ждать невтерпёж, так и ждёшь, как лежишь на иголках –
Природы покров не растерзан – он ярок, лоскутен.
Пусть осень подходит – распутица, грязь на просёлках.
Григорий Распутин, до завтра, Григорий Распутин.



Здесь, на земле, странной пускай и неживой –
Город стоит, всё-таки твой, всё-таки твой.

Если замрёт – пусть хоть на миг – сердце в груди –
В каменный лес, в каменный лес лучше нейди.

Пусть это бред, пусть это сон, пусть это блажь –
Всё-таки плюнь через плечо, нечисть уважь.

Под мостовой в трубах, в песке стелется гул –
Всё ли с земли ветер ночной нынче слизнул?

Думал, в реке стерлядь живёт, либо лещи?
Нет, не уди, нет, не броди, нет, не ищи.

Дом твой давно отдан под склад, пущен на слом –
Малой слезы не пророни здесь о былом.

Если солжёшь малой слезой, стон вознося –
Прахом пойдёт исповедь вся, исповедь вся.

Нет ничего здесь, в глубине каменных чащ.
Только горит мёртвый фонарь – тускл но слепящ.

Отражены в чёрной воде скованных рек
Улица, ночь, сто фонарей, десять аптек.

Город и гарь, ветер и смрад. Скажешь не ты ль:
Доброй землёй станет в конце мёртвая гниль.

Может, тогда – верить во мгле не устаю –
Бросит Господь семя своё в землю сию.



Вот и подошли мы то ли к перекрёстку, то ли к семафору.
Кто предупредил бы, что ли, остерёг бы, дал бы, что ли, фору?

Кто бы намекнул бы, поделился мыслью, мненьем хоть каким бы?
Со всего, что свято, время беспощадно посдирало нимбы.

Посдирало шкуру, так что вспоминать ли ордена и даты?
Так что нам ли хныкать, так что нам ли вякать – сами виноваты.

Ни тебе закуски, ни тебе обслуги. Прочь, свиные хари!
Нет ни человека здесь, в людской пустыне, здесь, в мирской Сахаре.

Всё, что зеленело, и луга и долы, вытоптали козы.
Ни тебе подхода, ни тебе погоды, ни метампсихозы.

Женщина приходит, женщина уходит – это сколько ж можно?
Сам не молодеешь, оттого, конечно, несколько тревожно.

Заживает рана, да не обольщайся – тонок эпителий.
За чредою пьянок так же неизбежна череда похмелий.

Всюду вой далёкий, всюду крик тягучий – не предсмертный хрип ли?
Укажи, о Боже, как, да и во что же, мы, выходит, влипли?

Я кидаюсь в полночь, в сырость и в бездарность, пропаду напрасно
В этой тьме поганой, потерявши голос – но крича всечасно:

Этот мир безумный, мир благословенный, грязный и постылый –
Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй!



А я ведь не знаю, какое сегодня число,
Куда меня ветром времён и за что занесло.

А я ведь не знаю, кто бог на сегодня, кто чёрт –
Желания нет забираться в подобный кроссворд.

Мне только всего-то узнать бы, что цел кошелёк,
Что в чьём-то окне помаленьку горит фитилёк.

Что люди опять помаленьку твердят о душе,
Хотя в телевизор глядят («Пуркуа ву туше?»^*)

А я их люблю с их похабным житьём да бытьём.
В жилетку поплакать им некому в мире моём.

Я – только звено, только спичка на горьком ветру.
Пока не велят – поживу, ничего, не помру.

Пока не зовут – поучу их невемо чему.
Хоть малую искорку брошу в кромешную тьму.

А справа враги, а и слева, и прямо – враги.
Уж, Господи, хочешь, не хочешь, а мне помоги!

Легка Твоя ноша, и вечна моя похвала –
Но, Господи, я ведь не знаю ни дня, ни числа!



Эту цепочку ломкою строчкой увековечу:
Шило на мыло, мыло на сало, сало на гречу.

Эта цепочка – точно по схеме, точно по слепку:
Бабка за жучку, жучка за внучку, дедка за репку.

Кружатся годы – белые враны, чёрные чайки.
Не ошибиться в качестве шила, в сортности швайки.

Цифры да цифры – как конвоиры с фронта и с тыла:
Шило на мыло. Было да сплыло. Сердце остыло.

Только бы тихо, только бы глухо, шито да крыто.
Это не ярость, это не злоба. Это защита.

Это защита от снегопада, от перепада.
Чур: не бороться. Если не дали, значит, не надо.

Можно молиться даже в канаве, даже в борделе,
Чтоб ненароком, в самом бы деле, свиньи не съели.

Чтобы, как надо, шелестом сада кончилось лето.
Боже, спасибо: даже за это, даже за это.

Всё остальное – побоку, на фиг. Не было речи.
Снеги да вьюги. Ветер на круги. Вечность, до встречи.



Мой друг, не жалуйся, не сетуй,
А присмотрись-ка к жизни этой.
              Гляди: в округе
Коллекция зловещих тварей,
Лепидоптерий, бестиарий,
              Мир Калиюги.

Здесь что в Багдаде, что в Дамаске
Уж как-то слишком не до сказки
              Разумной, вечной.
Здесь лишь войной полны театры,
Змея – не символ Клеопатры,
              А знак аптечный.

Здесь, раздвигая мрак великий,
Сквозят чудовищные лики,
              Вся нечисть в сборе.
Сочится серою планета,
Здесь не Россия и не Лета,
              Здесь – лепрозорий.

Здесь нет для гордости предмета,
Здесь ни вопроса, ни ответа,
              Ни свеч, ни воска.
Одни отчаянье со злобой.
Не пасовать – поди, попробуй,
              Раз карта – фоска.

Уж как ты спину не натрудишь –
Терпи, казак: никем не будешь.
              Мест не осталось.
Коль можешь – верой двигай гору,
А ежели судьба не впору –
              Что ж, бей на жалость.

А перемирье – вещь благая,
Ушла война – придет другая.
              Мы тленны, бренны.
Бывает в Пасху панихида,
И даже «Красный Щит Давида» –
              Предмет военный.

А если мир – подобье Бога?
Не жаль тогда ни слов, ни слога,
              Но будем прямы:
Быть может, разница ничтожна,
Но мир, в котором всё возможно –
              Сон Гаутамы.

Что ж, сон как сон – так пусть продлится,
Здесь никакой причины злиться:
              Вот, скажем, атом,
А вот другой – они не схожи,
Так нечего пенять на рожи
              Российским матом.

Спит мотылёк – чего уж проще?
Он видит сон – китайца в роще,
              Будить не смейте,
И знайте: право есть у Бога:
Взяв человека – хоть немного
              Сыграть на флейте.

Мелодию, что он играет,
Никто из нас не выбирает
              Да и не слышит.
Но Божий Дух – во сне и в яви,
Где хочет – уж в таком он праве –
              Живёт и дышит.

Памяти о.А.М.

Возьми да и нарушь условия игры:
Обиженный простит: так что ж, просить прощенья?
Полкружки теплоты, восьмушка просфоры
И полведра воды – всё таинство крещенья.

Да, лучше б на миру, – но, в общем, наплевать,
Какие там пойдут суды и перетолки,
Не время тосковать, не время торговать,
А время – собирать последние осколки.

Улыбкою ответь на каверзный вопрос,
Скажи, мол, тороплюсь, мол, бьют копытом кони.
Загадок больше нет. Отбит у сфинкса нос.
История мидян ясна, как на ладони.

Она-то позади, да темень впереди,
И ни зарубки нет, ни лодки, ни причала.
Так, не спеша, плетись: куда-нибудь приди,
Где можно кол забить, забывши про мочало.

Не бойся вновь уйти в земной круговорот.
Как сердцу не саднить, коль в нём навеки рана?
Трудись и не ропщи, вот так и жизнь пройдёт:
Привычнее, чем смерть – но лучше, чем нирвана.

Иван Елагин

Кленовый лист – совсем не флаг Канады,
Но подчиняет мысли, чувства, взгляды,
Но – он часов осенних господин.
Он – цвета крови не вполне арийской,
И русский крест под надписью английской
Быть может, вижу нынче я один.

Как будто не всерьёз, а понарошку
Умелец врезал в мраморную крошку
И восемь цифр, и между ними – нить.
Да, здесь, у древних вод Мононгахилы,
Конечно, будут новые могилы:
Америка умеет хоронить.

Но, красный лист, не прерывай же танца!
Кружи привычный взгляд американца
И прорезями дивными сквози;
Пускай хотя на миг отступит горе,
Как свечка во Владимирском соборе
То вверх, то вниз, то вверх, то вниз – скользи.

Былое, отворись, отдёрни шторку,
Дай повидать Владимирскую горку,
Харбин, Саратов – всю колоду карт,
Все – либо цвета крови, либо смоли,
Жизнь рассеклась на две неравных доли:
В июне оборвался месяц март.

А карты – липа, ни одной без крапа,
Без фетра шляпа и пальто без драпа,
А в пригородах бомбы и пальба,
А позже – вовсе жребий неизвестен,
И лишь один великий драп нах вестен:
Глядишь, ещё да вывезет судьба.

… Но я строку печально обрываю,
Я, как овчарка, мчусь вослед трамваю –
Нет, не догнать – и осень на дворе.
Продлись хоть миг, наш век недолговечный,
А дальше – только крест восьмиконечный
И всю судьбу вместившее тире.

Упасть, ползти на ослабевших лапах,
Земли осенней втягивая запах,
Он всё слабее – зимний воздух чист.
Пора покою, и пора порядку.
Лишь кружится, впечатанный в сетчатку,
Кленовый лист, кленовый красный лист.



Над всей Испанией ночь и туман.
Вконец одурел европейский шалман:
Дорогой читатель, поверить изволь,
Что в России живёт испанский король –
Плачет, тоскует, не пьёт, не ест,
Хочет в родной Мадридский уезд.
Ему Россия не дорога –
Не дороже испанского сапога!
Он за неё не отдаст живот!

В соседней палате Евклид живёт.
Евклид, конечно, не виноват,
Что кончаются лампочки по сто ватт,
Но совершенно не прав Евклид,
Что сходиться линиям не велит.

А король твердит, что так мол и так,
Я на треть казах, на две трети казак,
Опять же – еврей на четвертую треть,
А пятая треть засекречена впредь.
Ну, а если бы треть шестая была,
Совсем другие пошли б дела,
Не пустая была отнюдь болтовня,
Что в палате находится два меня!

К нам интерес проявляет шалман.
Разобрался? Шире держи карман,
В кармане дыра, только штопать на кой?
Сквозь неё до сердца подать рукой.

Легко ли бедной понять голове,
Что сидит испанский король на Москве,
Но раз уж сидит – то, значит, не зря.
Вот и утро. Слава Богу, заря.
Крик под окном: даём и берём!
Век начинается мартобрём.
Приготовиться: кажется, наш забег!
Интересный, видимо, будет век.


Стихи конца 80-х – 90-х гг. Тексты предоставлены автором.
Почти все они – из неоконченной книги Разговоры в царстве ещё живых.