Есть боли грань,
за ней не плоть, а воля, –
И смерти нет,
И отреченья нет,
И тьма, как ослепительный рассвет.

1948


Поводырь

Куда ни пойдёшь наудачу,
Под радугой мир голубой,
И всюду на тысячи зрячих
Один бедолага слепой.
А, впрочем, бывает иначе:
Под радугой – чёрная ширь,
Где мечутся тысячи зрячих
И с ними слепой поводырь.

1948


Звон колокольный дальний –
В камеру вместе с рассветом.
Колокол слышу печальный:
«Где ты? – доносится. – Где ты?»

«Здесь я!..» – И слёзы привета,
Слёзы неволи скупые.
Не перед Богом это –
Перед тобой, Россия.

1948


В промёрзшем теле жизни мало,
И ты, душа моя, устала
И разлучаешься со мной,
Оцепеневшая в молчанье
На этой ярмарке страданий,
На карусели ледяной.

1949


Как похожи луна с Колымою,
Когда ночью в метельную муть
Проплывают одна над другою,
Друг на друга не смея взглянуть.

Словно вдовы, сойдясь на свиданье,
За туманами прячут лицо.
Только светится перстень-страданье,
Ледяное земное кольцо.

1955


Ослепительны сопок верха.
И опять на весенней проталинке
Голубика средь бурого мха,
И кусты смолянистого стланика,
И листок иван-чая тугой
В снежном блюдце, на солнце сверкающем...
Да и сам я сегодня – такой
Островок, снова жизнь начинающий.

1955


Колымский этап

                            Юрию Осиповичу Домбровскому

Идут,
От ветра встречного пьянея,
И строятся безмолвными рядами.
Потом выносят трупы.
Считают.
И холодно глядят немые сопки.

...Стоят живые мёртвыми рядами.

Их принимает некто из ГУЛАГа
И шарит наторёнными глазами
По синегубым, по землистым лицам
И повторяет, словно заклинанье:
– Вопросы есть?
– Вопросы есть?
Штыки блестят на солнце.
– Вопросы есть? –
Клыки овчарки скалят.
А высоко,
Незримы и неслышны,
Торжественно поют людские души.

1955


Он построил свой дом между ночью и днём,
Серый каменный дом, и звенит в нём ключами.
– Это ночь? Признавайся! – пытает он днём.
– Это день? Признавайся! – пытает ночами.
Он дознаньем замучить готов до конца,
Носом лезет в сердца, а не только глазами.
Интересно бы знать, из какого яйца
Вылупляются люди с такими носами.

Середина 1950-х


Не год, не два
В ночные смены –
На послушании в аду –
Я рушил каменные стены
И перекатывал руду.
Но с рельсов падала нередко
На поворотах вагонетка –
Её я грудью подымал,
И люди, серые от пыли,
Ко мне на помощь приходили.
...Так добывали мы металл.

Середина 1950-х


Дышит свежестью снежной замети
Весь в черёмухе день весны,
И в прозрачной холодной заводи
Переломлена тень сосны.
И ни шороха,
Ни движения...
И стоит на камушках дна,
Как самой весны отражение,
Полнозвучная тишина.

Середина 1950-х


На город ливнем льётся синева
И размывает утренние тени.
И почки разрываются сирени,
И к небу пробивается трава.
Окно волной захлёстывает свет,
Луч на письме переплетает строчки,
Того гляди зелёные листочки
Приклеятся, как марки, на конверт.

Конец 1950-х


Садовник стар. Быть может, лета
Ему уже не пережить,
Но он привык вставать с рассветом
И вместе с солнцем уходить.
Лицо иссохшее в морщинках
Всё изнутри озарено,
И, как прозрачный лист в прожилках,
Спокойно светится оно.
Он тишине вечерней внемлет,
Он знает, как растут цветы,
И как они уходят в землю,
И вновь глядят из темноты.

Конец 1950-х


Вот и утро с солнцем на вороте,
Капля ловит свет на весу.
А людей! Людей-то в нашем городе!
Что грибков молоденьких в лесу.

Конец 1950-х


Возвратиться в город?
В грохот? –
                    Полноте!
Я от этих лютиков ни с места.
Я лежу на дне в зелёном омуте
Средь корней натруженных древесных.
В тишине ловлю губами ветер я
И слежу, как просыхают росы.
Надо мною – сёстры милосердия –
Шепчут белоствольные берёзы.

Конец 1950-х


На закате

От Эльгена на нартах оленьих
До Семчана...
Алеют снега,
И лиловые лиственниц тени
Разметала по сопкам тайга.
И каюры колдуют шестами,
И олени по насту летят,
Хлещут красное солнце рогами
И копытами топчут закат.

Начало 1960-х


Тороплив был век, непочтителен.
Рушил, строил с утра до утра.
Но остался маленький домик
В глубине большого двора.

С палисадником домик тихий.
В нём от шумных дел далеки,
Одиноко и неприметно
Жили дряхлые старики.

Выходили они на улицу,
Семенили они в гастроном,
Огибая тяжёлый сумрачный
Над двором их нависший дом.

Знал он твёрдо, в каких чинах,
Где служили его хозяева, –
И в квадратных его глазах
Багровело холодное зарево.

И горбатились тихие, смирные
Переживчики – старики.
И цвели в палисаднике синие
Удивлённые васильки.

И глядели, как век непочтительный
Рушил, строил с утра до утра,
Не касаясь старого домика
В глубине большого двора.

Начало 1960-х


Эй, зима, я постранствовал вволю,
Был в краю, где царишь ты весь год.
Я твоими просторами болен.
...А метёт-то, неплохо метёт!

Начало 1960-х


Как кудри тёмные, дерев густые кроны.
Надгробий серых бесконечный ряд.
Солдаты неизвестные не спят, –
Бьёт барабан и строит их в колонны.

      И штык ударяет о скалы
      И рушит подземный редут.
      В проходе идут генералы,
      Размеренным шагом идут.

      Погоны, кокарды едины,
      И чёрный висит аксельбант.
      За каждым идёт адъютант,
      Несёт деревянную спину.

      Отменные спины – что надо!
      Да жаль – здесь не тот уже свет,
      И нет площадей для парадов,
      И нет орденов для побед.

      Но бьёт барабанщик проклятый,
      Костистыми пальцами бьёт.
      Вгрызаются в скалы солдаты,
      Чтоб шли генералы вперёд.

Начало 1960-х


Пусть зло во все века сильней,
Но доброта неистребима,
Идёт безвестным пилигримом
Она дорогою своей.
Давно уж слуха нет о ней...
И вдруг!
Вдруг, как с икон Рублёва,
Она глядит – сама основа
И оправданье жизни всей.

Середина 1960-х


Идут часы лесные:
«Тили-тили-тиль...»
«Пили-пили-пили...»
«Кар!» – падает вороний бой.

Отпилили.

Середина 1960-х


Слова – пугливые, как тени,
Слова – как влажный свет весенний,
Слова – тугие, как из горна,
Слова – словно подснежник горный.
И слово-быль,
И слово-небыль,
И различимые едва,
Как журавли в осеннем небе,
Непрозвучавшие слова.

Середина 1960-х


Дубки

На яре возле родника
Росли два брата, два дубка.
И было так: они весною,
Едва их почки налились,
Друг перед другом поклялись
Не разлучаться век с листвою.
...За днями дни, за летом – осень,
И нет её, жёлтоволосой.
Дохнуло стужей от реки –
Стоят зёленые дубки.
Так били ветры их неистово,
Что искрутили им стволы,
И мёрзлые гремели листья
Средь белой мглы и сизой мглы.
Морозы жгли. Ветра ярились.
Но всё ж к исходу снежных дней
Прожилки листьев сохранились,
Да задубели, заострились
И даже стали зеленей.
Плечом к плечу стояли двое,
Подняв колючий жёсткий флаг...
Вот так и появилась хвоя,
А ты мне говоришь – не так.

Середина 1960-х


Моя любовь пришла нечаянно –
Гоню, но не уходит прочь.
Моя любовь – моё отчаянье
И неприкаянная ночь.
Она пришла неблаговещена –
Был перекур у звонарей.
И на земле сплошные трещины,
И сам я – трещина на ней.

Конец 1960-х


Мои часы отстали навсегда.
Моё веселье вымерло до срока.
Моя судьба, проклятая сорока,
Украла драгоценные года.
Бегу за ней – перелетела в поле,
Настиг её – она метнулась в рощу,
На дерево, убитое грозою,
Уселась и хохочет надо мной.

...А я бегу по гулкому перрону,
Бегу навстречу взглядам удивлённым.
И, словно приступ жёлтой лихорадки,
Мигают фонари проводников.

Но круто обрывается платформа
И падает навстречу чёрным шпалам.

Конец 1960-х


Снова здесь я, и утро розово, –
Сколько зим прошло, сколько лет! –
Мой романцевский, мой берёзовый,
Белоствольный мой кабинет.

Мой высокий и сладкогласный мой,
Ты живой тишиной объят...
И лисички здесь в полдень пасмурный
Лёгким золотом мельтешат.

А дожди всё взахлёст и россыпью,
Словно эхо всем языкам.
Каждый лист, осенённый осенью,
Удивительный музыкант.

И играют мне листья заново
Песни ясных и звонких дней,
И дрожит златотканый занавес
Меж весной и зимой моей.

А когда по земле он раскинется,
И весь лес и разут, и раздет,
В серый полдень со мною обнимется
Твой прощальный берёзовый свет.

Начало 1970-х


Тучи низкие гасят огни,
И пока новый день ещё спит,
Как зарницы, былые дни
Полыхают в ночной степи.
Чьи-то руки меня зовут,
Кто-то кличет из темноты.
И вослед по откосу бегут
На коротких ножках цветы.

Начало 1970-х


Кудрявится кустарник у реки.
И на холме, средь зелени окладной,
Я вижу Мстёру, городишко складный, –
Он словно весь из-под одной руки:
Как будто очарованный художник
Запечатлел дома, сады и храм.
И стадо здесь приписано к лугам
Полтыщи лет и более, возможно.
О, край неторопливых живописцев,
Почти забыв о тишине в бегах,
Я был с тобою, как с душою чистой,
На клязьминских пологих берегах.
И не сказать, что мест красивей нету –
На красоту земля моя щедра.
Во Мстёре пишут золотом, как светом,
Почти совсем слепые мастера.

Начало 1970-х


Не предал я любви мгновений –
Я шёл на шум берёз весенний,
Лучился я, их белый брат.
И шум призывный, сердцу милый...
Я не стихи пишу – помилуй –
Я просто русской речи рад.

Середина 1980-х


Ты старости боишься, как недуга,
Но старость – это осень без прикрас.
Был друг – и вот не стало друга.
Глядел в глаза – и вот не стало глаз.
На полуслове прерван разговор –
И видишь оголившийся простор.

Середина 1980-х


И этот, серый,
Но невозвратный,
День проступает
В окне квадратном.
И город сонный
Горбатит крыши.
И, застеклённый
В кирпичной нише,
Под самым небом
Я слышу стоны:
То перед снегом
Кричат вороны.

Середина 1980-х


Лес голый, солнце, холодок
И воробьёв голодных стая.
Колечки листьев разметая,
Ноябрьский ветер занемог.
И солнце полусветит в трансе,
И средь травы лиловый лёд,
И женщина вдали идёт, –
И всё как будто на фаянсе.

Конец 1980-х


Средь мокрых трав
Шагаю вдоль ручья
И узнаю расцветшими глазами
Овраг с набухшим лесом на плечах,
Дорогу, поле, пруд под тополями.
В ненастный день сюда явился вдруг,
Всё бросив, как влюбленный на свиданье,
И хоть одна из множества разлук
Окончила своё существованье.

Начало 1990-х


Семен Виленский.
Широкий день. М.: Возвращение, 2006.