Воспоминания       <Отрывок>       Всякий раз, как прохожу мимо старого нашего университета (а я смотрю на него без малого шестьдесят лет, от детства до старости), всякий раз пробуждаются близкие сердцу моему воспоминания и чувствования: здесь были первые мои учителя и товарищи моих детских лет, но где они? Здесь развивались мои понятия, здесь душа моя принимала первые впечатления от окружавших меня, и они остались на всю жизнь; здесь я учился, учил и служил. К университету обращаюсь с таким же чувством, с каким обращался к своей колыбели. Кто без сердечного участия смотрит на те места, которые были свидетелями нашего детства и юности? Они оживляют в памяти нашей близких нам людей, которые делили с нами мысли и чувства, те события, в которых мы принимали участие и сочувствовали им. Отнимите это воспоминание от жизни, вы разорвете живую связь прошедшего с настоящим, опустошите сердце. Довольна ли будет оторванная от прошедшего жизнь одним настоящим, насущным?       Переход ребенка из родительского дома, из семейного круга в университет, важная эпоха в жизни. Таков казался мне и мой переход в университетскую гимназию незадолго до преобразования университета 1804 года. Тогда она помещалась в верхних этажах здания, построенного архитектором Казаковым. Ученики разделялись на казенных и своекоштных; к последним и я принадлежал. Первые носили сюртуки из верблюжьего сукна на подкладке из зеленого стамеда; последние не подчинялись особенной форме: кто ходил в сюртуках, кто в куртке, кто в шинели. Классы были утренние и послеобеденные; за порядком в них смотрели педели и дежурные офицеры. Тогда я застал директором И.П.Тургенева, инспектором П.И.Страхова.       Из Троицкой улицы на Самотеке каждый день, кроме субботы, я хаживал пешком с узелком книг и тетрадок на утренние и вечерние классы, т. е. верст восемь в день. У отца моего было три хороших лошади и двое дрожек; но он мне не давал ездить, приучая меня ходить пешком, за что я и теперь благодарен ему. Только в дурную погоду, иногда я получал пятак, за который можно было на Волочке с фартуком приехать в университет. Обыкновенный мой путь лежал канавой, обложенной диким камнем. Как в дождливое время по обе стороны канавы были непроходимые грязи, то я пробирался по камням. Канава вела на каменный Кузнецкий мост, на который надобно было всходить ступеней пятнадцать под арками. Теперь все это сравнено, так что и следу нет арок и ступенчатой лестницы, на которой сиживали нищие и торговки с моченым горохом, разварными яблоками и сосульками из сухарного теста с медом, сбитнем и медовым квасом, предметами лакомства прохожих. Лакомство это стоило денежек и полушек.       <...> Во время вакации начальство посылало профессоров на ревизию подведомственных университету училищ; в 1805 году отец мой ездил во Владимир для открытия там гимназии; я сопровождал его вроде секретаря. Тогда там губернатором был питомец университета князь Иван Михайлович Долгорукий, а архиереем Ксенофонт Троепольский; один, как поэт, славился любовью своей к изящным искусствам, прекрасному полу и увеселениям, другой – гостеприимством и хлебосольством, великолепием служения и хором певчих. Губернатор, по случаю открытия гимназии, устроил блистательное торжество; отец мой, как визитатор, в собрании сказал речь, губернатор стихотворение свое. Хор певчих и оркестр музыки украсил это торжество, довершенное роскошным обедом и иллюминацией. Это был праздник для всего города.       <...> От предметов учения и учителей перейдем к потехам народным, которые привлекали внимание, только не участие наше в часы, свободные от классов: это были кулачные бои на Неглинной, которые я любил смотреть с ровесниками только издали. Там сходились бурсаки духовной академии и студенты университета, стена на стену: начинали маленькие, кончали большие. Университантам помогали Неглинские лоскутники. Когда первые одолевали, то гнали бурсаков до самой академии. Народу стекалось множество; восклицания сопровождали победителей, которые нередко оставляли поприще свое, по старой пословице, наша взяла, и рыло в крови: у одного под глазом ставилось сто фонарей, другой не досчитывался зубов и т. д.       <...> Кажется, в 1807 году я вступил в университет студентом, с детским восхищением надел студенческий мундир, треуголку и привесил шпагу, которую клал с собой на постель. Мое торжество разделяли со мною матушка и бабушка. Мне казалось, что не только родные и соседи, но и встречные и поперечные заглядывались на мою шпагу, а что более льстило моему ребяческому тщеславию, будочники и солдаты отдавали мне честь. Конечно, это мечта, но кто не захотел бы ее воротить, а с нею и лета юности, когда сама природа нас приветствует своею материнскою улыбкою, когда сердце свободнее и шире бьется, когда радует нас безделка? Но все промчалось как утренний сон: не умирает только воспоминание.   [Снегирев 1866, с. 735–760]