 |
||||
Из книги «Стихи по-русски» |
Воистину, в стране моей Есть, где двум птахам разминуться, Из с лишним двадцати морей Напиться, козликом проснуться, И можно с ближним не столкнуться, Идя по жёрдочке своей... Г.С. А ты думал – в России луга да снега, И раздолье у нас петухам да стихам. А в России лафа палачам да грехам, И теплынь на дворе, да под сердцем пурга. У нас души, как иней, чисты до поры, До поры, до звезды, до скончания дня, А как солнце зайдёт, запоют топоры, Неповинные кудри к земле наклоня. Мы кукушкины дети в сорочьем дому, Нам сиротской печати с чела не умыть, Но в вишнёвом саду и в кабацком дыму Научились любить свою бедную мать. Яко зрел на земле нищету и войну, Яко нас полюбил, дураков и ворьё, Ты помилуй дурацкую эту страну, Помяни её, Боже, во Царстве Твоём! Сошли меня, Отче, из этого края. Я здесь на земле ничего не люблю, А только в метро пустоту занимаю И едкую дурь на погоду валю. Собак без фамилий и честной породы Я всех всё равно не могу подобрать. А Гейне по-русски в таких переводах, Что мне при Тебе неудобно сказать. А в города Лимба туманном предместье, С ореховой удочкой, в тёплой траве, Я вечность – и дольше! – была бы на месте, И даже открыток не слала б Москве. На корточках сидя, беспечно и вечно Удила бы месяц, не смея войти Туда, где под матовым шаром аптечным Вергилия с Блоком скрестились пути. В Москве стоит полупогода. У человека и у года Совместный насморк. Оттого, Что мир един. Пером природа Нанесена на ничего. И каждой ветки каждый жест Прекрасно виден, ergo est. Шотландская песня Н.А.Н. – Ты спятил, Джек! Иди домой. Давно все в замке спят. Никто в Британии в час ночной Не продаёт цыплят. – Я всех, графиня, продал кур И, было, шёл домой, Но возле мостика Амур Настиг меня стрелой. – Смотри, узнает старый граф, Дойдёт своим умом, Кто бродит, голову задрав, Под замковым окном. – Тогда, графиня, я возьму Суму и пёстрый плед, Пойду искать себе страну, В которой женщин нет. А под окошком до зари Пусть бродит старый граф, Который, что ни говори, Имеет больше прав. Не знают листья скуки бытия. У ивы – лодки, а у липы – лапы. Проходит жизнь, а в поле тихой сапой Растёт трава, и каждый год – своя. Как хорошо до старости дожить! И лоб набить, и что-нибудь увидеть Там, где едва ль с нас станет ненавидеть, А, может быть, сумеем полюбить. Жил Гершеле-портной. Он был высокий духом. Он распорол пиджак, а сшить его не мог. Бесплодная земля ему да будет пухом! Пиджак он распорол, но духом был высок. Не надо говорить, что он портной неважный – Не всякие нужны правдивые слова. Он выпил бытие стыдливо и протяжно, И спину распорол, а после – рукава. Жил Гершеле-портной в своём родном местечке. Он мир бы распорол! – да только Бог упас. Его большой кадык теперь прияла вечность. Он духом был высок, как ни один из нас. Полюбила на беду белорыбица, Белорыбица да чёрна окуня. «Уж ты бела, ты бела, государыня, А тебе от меня, чёрного, не скрытися!» «А и точно, окуне, не скрытися. То-то быть нашим рыбкам рябеньким». Славный, сосед, у тебя самосад! Все мы под Богом, а жалко ребят. Выпьем, сосед! А хозяйка твоя Нового к лету наварит питья. Нашему брату – известный конец. Старший-то был у тебя молодец! Выпьем, сосед! А хозяйка твоя Нового к лету народит ворья. Как полка в кухне, рухнул грозный Рим. Теперь бы нам на новые квартиры! Мир обнаглел. А вставь его в сатиру – и сам такой же выйдешь перед ним. Но время есть ещё за Колизеем пройти, погладить каменный портал. Казалось: рейх! – а было так семейно, и гладиатор мирно умирал. Куда же нам? Зачем же нам куда-то? Взгляни вокруг! – нам все они должны. Мы вольности любимые сыны, мы за неё ходили брат на брата... Нам до рта не достала чаша, Но она, без сомнения, наша, И других претендентов нет. Петербургский размер кандальный Тут подходит – он всех печальней, И прольёт на многое свет. Это веку, как соль, полезно, И тем более – что железный, Что часов ни с кем не сверял. Так начнём – с коридора мехмата, Там, где жёлтая кофта фата; Как пристала она когда-то Нашим отроческим угрям! Нам, взошедшему поколенью, Обещали ясное зренье, Говорили: увидишь сам. Там, где Блок прикладывал ухо К рельсу, к веку, к Святому Духу, Мы отвергли возможности слуха И хотели верить глазам. И не лязг водосточной флейты, Не заоблачный голос чей-то, Нам другой достался поэт – На ночную лампу летевший, В десятиваттном аду сгоревший, Как оса, летевший на свет. Петербург Здесь чёрт проезжал на чиновнике. Клодтовы звери Следили, как им отворились присутствия двери И снова сомкнулись. Там души стяжают прощенье, Акцизному ангелу в срок представляя прошенье. А третьего дня на Разъезжей поймали злодея, Что души губил, о корысти своей не радея. Поедем к Катишь! – или выберем нынче Жаннету? Нас нету. Мы дырки. Нам больно. Нас нету. Нас нету. Белое море выносит на берег брёвна. Дерева тело, лишившись своей породы, Тычется в сушу. Тебе, эмигрант, подобно! Переминаясь, идут к океану сплавы Вдоль поредевшего леса. И я спрошу вас: На фиг нам лес, господа, если нет деревьев? Перед судом Поэт не нужен никому. Летят к луне его му-му, Телеантенн не задевая. Он ходит возле каравая И правит нож, как тать лихой. А тот – рассыпался трухой. Чего ты бродишь в самом деле? Что жжёт, возвысив над скотом, Между пальто на голом теле И голым телом под пальтом? Фауст: На кой мне ляд сдалась Елена Со всеми ямками её, Когда сквозь плющ белели стены И сохло прачкино бельё? Умри, Елена, ты прекрасна! Цвети без нас, лемуров сад, Покуда множит ежечасно Химер – мой ум, мозоли – зад. Пушкин: Люблю цезуру и трирему, Люблю Мазепу и Зарему, Луну и в Павловске вокзал, Фаддея, что бы ни сказал. О сердца глупая гусыня! О жизни жалкая святыня! Я сам – большой, и весь умру, Но строк печальных не сотру. Стенька Разин: То ли в церкви лбом при народе бьют, То ли ножички загодя поют, А на ярмарке всё бараночки, Да за Каспием – персияночки. Кто бы взял мою волю вольную! Волю вольную, ношу дольнюю, Чтоб пред други стать, зубы сплюнувши, В персиянки плоть сына вдунувши. Все вместе: Дитя, родившееся днесь, Узнай от нас: умрёшь не весь. До мотылька коснёшься крыл, А крылья – в прах, и свет немил. Нам ничего не надо здесь, А только знать – умрёшь не весь. И-йа! Юрты, стада. Был, нет – ветер спроси! Кто бел – город езжай!, Наш степь жёлто лежит. И-йа! Скачет луна. Кто жёлт, скачет в степи. Ты бел – водка давай!, Я жёлт – песня пою. Клавдий Тиберий Германик, опора сограждан, Консул в тринадцатый раз, император в четвёртый, Воду досюда довёл на потребу народу От межевого столба, из своих дивидентов. Веспасиан, император по третьему разу, Дважды народный трибун и сограждан опора, Водопровод, куда столько угрохали денег, Что без движения гнил, Капитолий позоря, Зрите! – из собственных средств оживил для народа. Сын Веспасиана и прочих божественных правнук, Тит император, отчизны спаситель и цензор, Водопровод, что от самых источников рухнул До основанья и притчею стал во языцех, Ради отечества взял на своё попеченье. Я, Гульдебальд, повелитель вестготов, вступаю В Рим семихолмный. А вот и фонтан злополучный! Кто там из наших не верил, что римляне смертны? Ветер клочья разгонит От черты до черты; Может, слово обронит, Что не вымучил ты? Разузнай-ка у ветра, – У него одного, – А у русского метра Не поймёшь ничего. То он дик, то трёхсложен, То студён, то горяч; И добру внеположен, Внеположен, хоть плачь! Ветер тучи проносит Мимо зябких осин; Ни о чём не попросит, И его не проси. Добровольно мученье, Ибо в дольних мирах От себя отреченьем Побеждается страх. | |
|
Из книги «Дорога в город» |
Погребальная песня За оградою для тризны Варят сладкую кутью. Ой, дид-ладо! Что ты к жизни Липнешь, словно на клею? На кленовом на клею – Покидать не хочешь ю! Как пойдешь по-над болотцем, Зеленя не колупай! Вон тебя заждались отцы! Кушать хошь? — Туда ступай! Не робей! С тобой сожжём Несварливую из жён. Передашь, что сын-надёжа У меня лежит без ног; Коли Мокошь мне поможет, Я б ей тёлку отволок. Пусть дедулю приберёт! — Этот в поле не орёт. Дивно накрылось село тополиным пухом. Перелюбили друг друга единым духом. После – по холодку у них тары-бары. А моему гусаку нету пары. Нету во всей деревне красивой гуски; Вся как из мыла – от шеи до белой гузки. Для моего гусака нету пары! Только курищи в крапиве снуют, поджары. Парни в сирени ходят до поздних вёсен, Девушек водят, целуют их там до дёсен. Хохот да шёпот – пусть там их съедят комары! Для моего гусака нету пары. Видно, скучать в пустыню уйдёт мой Гога. Будет клювом стучать да молиться Богу. Кто ему пшённой кашки достанет с пару? Худо тому, кому не достанет пары. Синьор да Винчи занят! Что Вам нужно? Он взял задаток; он с утра в соборе И приказал бездельников гонять! Всё строим, строим, строим; где мой заступ? О, Техника!.. Куда тебя поставить? (В саду меж Философией и Флорой Был, кажется, свободный постамент.) Всё стро... Побойся Бога, Леонардо, – Мы не термиты! Человек Платона И то поближе к тайне Воплощенья. По крайней мере – сходятся лучи В его зрачке, как в camera obscura. А как мы славно время проводили! Я не любитель сбывшихся надежд. Они подобны женщинам замужним – Загадочно молчать не успевают Меж родами, и только денег просят. Вчера упала люлька. Двух зашибло. Один – веронец, а второго жалко. Летний сад В.З. Прочь, недоумки! Состраданье, прочь! Я здесь умру, – узревши красоту Овеществлённой. Что же делать, если Уйти нельзя, а кушанье не носят? Движения души уже застыли, Как сталактиты. Пусто. Стройно. Страшно. И капля набегает лишь затем, Чтоб отвердиться в завиток конечный. Чьё мы подобье, идол идеальный? Шумите, липы! Путь от эмбрионов До аллегорий пройден на две трети. Эй, не толкайся! Позу дай принять. Это – жизни начало, Крупный план бытия. Сбоку ручка торчала, Оказалось – моя. Прорезались, как зубки, С болью Божьи дары. И пошла на уступки Темнота, до поры. Рот заполнили звуки, Начинаясь на «му», Чтобы пламенной муки Не терпеть одному. Обостряй восприятье, Смерть! – точи, не погни. Ум, как тесное платье, На крючок расстегни. Время, зыбкая обитель, Тина вечности на дне! Только разум, наш водитель, Дуги выставил вовне. Он открыл, что бег кончает Возле мельницы вода, Где друг дружку исключают «Нынче», «завтра» и «всегда». Но пока двоякодышишь Не поймёшь во тьме сырой: То ли жабрами колышешь, То ль ведёшь посылок строй? И аршинный, как у цапли, Брезжит Истины сустав. Цоп! – и стряхивает капли, На весу перелистав. Когда кляла вся плоть Адамово паденье, Тогда решил Господь Поправить положенье: Бесцветному лучу Велел распасться на семь, А смоквам – падать наземь. (Кричали: не хочу!) Стань непрозрачным мир! Мазки, ложитесь плотно! Еще на брачный пир Не сотканы полотна. Где страсти всемером, От красной до лиловой, Как братья за столом, Сойдутся – свет по новой создать. Ты помнишь, мгла Вздохнула с облегченьем, Когда в неё свеченье Вонзилось, как игла? | |
|
Из книги «Carmen Saeculare» |
Из двух природ – морской и пресноводной – Сил почерпнув для смертного рывка, К истокам вод идёт лосось голодный И алчет то, что сроду не алкал. Любовь и смерть – что может быть обычней? И самосохранения закон Для Божьей твари волею Владычней До лучших аннулирован времён. Ступай к верховьям! – там мелеет Хронос. Смотри, учись: как сходится двойной – В слепящей точке – мирозданья конус, Точь в точь – пророк с неверною женой.*) Жертвоприношение Авраама – «Где агнец, отец?» Над травою колючей Стоит мошкара тонкозвонною тучей. Безрадостен полдень в земле Мориа! И мальчик идёт за отцом, чуть не плача, Он верит отцу, но отец его мрачен; И воздух, как толща времён, непрозрачен – – Не видно грядущего шага за два. Ты, жаром прошедший меж жертвенных овнов, Сперва от земли поднимаешься ровно, А после росою ложишься на луг; В клубок завиваешься бурей степною, Бесстыдною женской мелькаешь ступнёю; «Я – Сущий, – речешь – кто поспеет за Мною?» И Правда выходит, как кровь из-под гноя, Как зверь из норы, озираясь вокруг. – Отдай свою волю, Как будто хламиду Снимаешь, как будто прощаешь обиду, И сына, которого любишь, возьми. А в полночь, когда захохочут шакалы, Я полог отдёрну, И вот – вполнакала Наполнится небо людьми. Макбет Крыльями машет Судьба, пролетая, как тень, над болотом. То, что нам ведьмы сказали, и так разобрать было можно В скрипе расщепленной ели, в зловонных души испареньях. Жили стрижи в Дунсинане. Жена, когда они смолкли? Хочешь родить королей в молчаливой, как совесть, твердыне? Что ж ты у ведьм не спросил, возвратится ли радость весною? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Слабую волки овцу раздирают, отбивши от стада; Бедную душу мою доедают несытые страсти. – Перевозчик, перевозчик, Отвези меня туда, Где растёт плакучий хвощик У бездонного пруда. «И зачем я, старый дурень, В перевозчики пошёл? Свод небесный был лазурен, Ночью в нём светился Вол. А теперь изнанку видел, Оба берега сравнил; Сей, крутой, возненавидел, Ровный, тот – не полюбил. Стонут, блеют: перевозчик! Перевозчик, нам туда ! Или им Харон извозчик? Или время – не вода? Или я веслом не щупал Всё смывающий поток? Видел: память, словно щука, Злобно щерила роток». Жили–были дед и баба, Звали деда Филемон,*) В землю врос их домик малый, Ревматизмом поражён. Филемон с Бавкидой жили, Словно кура с петушком, Сроду дед не трогал бабу Ни лозой, ни ремешком. Раз пришёл к порогу странник (Может, бог он или вор) И заводит с Филемоном Про соседей разговор: «У одних – сказал – безделки Вслух читают у огня, У других – пельмени лепят. Всем, старик, не до меня!» Филемон сказал Бавкиде: Пустим, что-ли, молодца? Бог нам сердце дал из плоти, Им из камня дал сердца». Пил и ел до утра странник, Слопал белого гуся, И зарезал деда с бабой, Ноги в город унося. Вырос дуб теперь и липа Там, где был их малый дом. «Хорошо, старуха, стало Нам под вешним ветерком!» От зноя сникла жухлая трава. Гудят слепни. Засушливое лето Катит к концу. Не нужно больше света! Созрел инжир. Все сказаны слова. Мы поднимались в гору вчетвером: Учитель, я и братья Зеведеи; Прошли село. «Чем выше – тем свежее» – Сказал Иаков. Где-то бухнул гром. Потом что было – мне не хватит слов! – И облако, и голос, и сиянье; Я, впрочем, разглядел на расстояньи, Что ярче солнца выбелен покров. И я сказал: «Учитель, разреши – Мы с братьями поставим шалаши Для Илии, Тебя и Моисея. Ещё не минул праздник шалашей, А речи ваши – мёдом для ушей Текут. И в сердце тихое веселье. Тут наверху глаза не режет свет. Побудем здесь». Но Он ответил: «Нет». Белёсый налёт на чернике, на детских Зудящих лодыжках, живая резина Опят, и лягушек оксфордские спичи, И дачница Зинка в нелепой косынке. За то Подмосковье – кроши меня с солью, За речку под ряской – вари меня в варе!, За сосны, за тех, что у них под корою Кишели, за пар от лепешёк коровьих… Небу прохожий ответь: что всего на земле тяжелее? – Тень тяжелее всего. Попробуй, с земли подними! Ольга Рожанская. Стихи по-русски. М., А, 1993. Дорога в город. М., 1996. Carmen Saeculare (готовится к печати). |
|
||||