 |
||||
|
Ночной сторож Не дай мне Бог сойти с ума Александр Пушкин Nachtwächter ist der Wahnsinn, weil er wacht*)
Rainer Maria Rilke1 Кукла, игрушка, не сплю, ничего не делаю. Знаю, живу на земле, сторожу дома. Тела не знаю – Луна похитила тело неспелое. В лад этой музыке спрятались сонь и синь. Лунные струны звенят на пустынной равнине. Две воробьиные клавиши – соль и си – Утро. Надтреснутый свет. Он горит и поныне. Сделаю что-нибудь, встану, огромная тень, Слово скажу, чтоб услышали, жив ещё, жив ещё, Боже, о дай же мне голос глухих деревень. В час, когда только собаки летают над крышами. 2 Кругом бело. Всем ясно видно всех. И только звёзд сквозной серьёзный смех, неслыханный. Но я не понаслышке о нём твержу, и лёд крошу, всердцах – в самом себе, за совесть и за страх, без отдыха, без сна, без передышки. Неслыханно приходит время жить. Нечаянно, негаданно, нежданно надтреснет лёд, и от предсердья нить морозной веткой голубеет, Анна. Свет милосердья – тихо, бездыханно. Тогда я слышу смех. Кругом бело. Я лёд крошу. Весь город замело. Тем явственнее сторож видит утром окрест земли пылающий оркестр и на регистрах сыгранный реестр неявных жизней в крахе поминутном. Но мало, мало. Среди прочих всех морозной веткой голубиный мех растёт, клубится, розовеет, тает. Светает. Что же, не сердись опять, на лёд, на медь, на дорогую пядь. А жизнь идёт. И жизни не хватает. 3 Первый сторож ночной был Ной, и с открытыми спал глазами над мелькающей глубиной, под горящими образами.*) Этот пляшущий жёлтый свет, вырываясь на чистый воздух, – сколько миль ему, сколько лет. Лижет пламя сухие звёзды. Не случайный, наверно, дар – видеть ночью. Ночные дыры днём в такой прорастут пожар, что куска не найдёшь от мира. Только клещи и молоток. Только выдох о белой роще корабельной. – Да всё не так, всё не легче и всё не проще. De prоfundis Перед лицом – перед зеркалом – перед отцом не понимающим кто я откуда взываю напоминаю что не был доныне лжецом пусть перережет глаза полоса грозовая Ибо: зверёк натянувшийся в нервах моих суслик встающий сторожко на задние лапы свистнет – и катится солнце в отравленный жмых в чёрное плачево нечеловечьего сапа Слышишь создатель моих повседневных забот стоит чуть-чуть задержаться у тонкого края гулом и дымом осенних работ поплывёт мир из-под ног и лицом как обломком играя бьётся заросший кугою фальцет голосок чувство грядущей как утро горящей
утратыпереливается свет и сочится песок необретённая жизнь и круги и квадраты лёгкая как геометрия обнажена чистому взгляду и тает в пространстве покуда жизнь обретённая спит как родная жена и холодильник на кухне белеет как будда Будто и не было болью пропитанных брызг эй научи меня быстро во что превратиться только не в птицу – они разбиваются вдрызг в свист разбиваются в дым что растёт и клубится Лунатик Разбиваются насмерть. Стекло разобьёшь – лужа треснет звездой. Лучащийся ёж пробегает по коже иголками света. Ради этого только – не спишь, а идёшь, и осенняя грязь, как холодная дрожь: не летаешь, а падаешь мимо планеты. Разбивается сердце. Осколками вазы одевается ночь. Серебрится, как вязы. Как ручей серебрится дорога, и к ней, на мгновенье припав, оттолкнуться бы с силой, чтоб гремучая сила вон выносила – из орбиты шарами холодных огней. Но к стыду, в наказанье, за слух и за зренье, за чутьё и за тягу, за то, что не спишь, а летаешь, всем сердцем почуешь презренье всей вселенной, посторонившейся лишь для того, чтоб колючим комочком свернулась не разбившись душа, по которой идёшь, – не звезда и не птица, – очнувшись, как юность, боль в затылке, и в сердце колотится ёж. Снежная Троя Который час? его спросили здесь
О.Мандельштам
«А у вьюги-то губы – карминные, у чумы-то часы – карманные, да-даистка, нет-нет, и взглянет, остальное, мол, от лукаваго. В круге ругани все мы плаваем – от зимы ведь не зарекаются: фигуристка ли на мертвецком льду – у часов без стрелок – стальное жало...» Так дрожала струна, когда я целовал ломкий воздух, за стены хватаясь, и овал на стекле оттаивал: Ба, да небо ведь здесь с овчинку! В небе Трои – в снегу – ходят по-трое, в полушубках казённых да валенках. – Попадёте в историю, – говорит сержант, пряча девичье личико в воротник. Испугал, называется, гамаюн, мы безвременье пережить смогли, проторили дорожку друг к дружке, а история не начиналась ещё. Было всё: и пожар, и чума, и казнь, рознь, резня, пугачёвы да разины. Разними нас, пожалуй что, Страшный Суд! А историей здесь и не пахло. А у вьюги-то губы – карминные, у чумы-то глаза – обманные, крематория трубы – часы каминные, и на Трое-Товарной – утро туманное... Кто смотрит вверх – тот слышит шум колёс, и понимает: небо – это поезд, созвездьями кипит платформа Лось,*) верхи деревьев тонут в них по пояс. А там, внизу, игла снуёт в углу, стриж чиркает над кровлей мирозданья, и звёзды льют усталую смолу мозаиками в залах ожиданья. Тот блажен, кто не сам по себе. В робе, в кителе, в гробе, в ходьбе, Зависая над бездной – страховкой Связан с сетью висячих мостков, Под туманящий звон молотков, Горд походкой, подкованной, ловкой. Кто бы ни был – строитель, солдат, Призрак предка – хранителя дат, Альпинист, постовой, проститутка, – Всем знаком этот страх высоты, Дно вселенной – сухие кусты, Ты убит и лопочешь, как утка. Но земля, приближая лицо, Вырывает из пальцев кольцо, И рыдает надорванным альтом. Кто в могиле был – встанет, горбат, Милых ангелов рой – медсанбат, Полетят каблуки над асфальтом. Оттого все становятся в строй, Что не страшно быть брату с сестрой, А труба позовёт – и повзводно Побегут в небеса, на снега, На незримого ныне врага, И куда будет ветру угодно. Стая, цепь, вереница, табун, Аккуратные ёлки трибун, Пирамиды, столпы, зиккураты, – Мёртвых больше, чем ждущих черёд. Город мёртвых уже не умрёт. Тем спокойней круги и квадраты. Камень только и чувствует связь С тем, что будет ещё, и, боясь За течение в Волге и в Каме, Весь дрожит, хоть не видно ни зги, И тогда настигают шаги, И по сердцу звенят каблуками. Антоновские яблоки Не в холоде живём мы, но холодом обучены – Растрачиваем скупо тепло лица и рук. Антоновские яблоки, как обонянье Бунина, Мы смотрим и смеёмся на голый мир вокруг. Наш круг умён и весел, до времени, до спелости, Когда – не покачают – мы сами упадём, Как струны, ветки дёрнутся, глядишь, уже запела ты, Дырявая гитара, наш деревянный дом. Талантлива, как осень, неопытна, как изморозь, Коснётся нас природа, нас близорукий Бог Движеньями случайными нащупает и выберет: Так претворится запах в здоровье и любовь. Мария Магдалина Мир не найдёт себе места и времени, но всего сильнее болит голова ночью весенней, весёлой от бремени, брызжет зелёною кровью трава, брезжут как тайнопись – заводи звёздные, где бултыхается лунный сом, чары, чернила, всё крашено позднею кровью зелёной – мир невесом, невыносим, он глядится в глаза мои, так осияннная ночь – тиха, самые первые, кислые самые ветки зелёные – плоть Жениха, времени дикорастущего завязь сладко в звенящем кусать саду, и от любви к тебе не оправясь, я появлюсь, но тебя не найду, не обниму, – эти вечные прятки, вечные ночи весеннние – мой звёздный, зелёный, убийственно краткий, спелый, как сом, обозримый, земной, морок неумный, восторг неуёмный, ибо от крови зелёной пьян, вмиг закипающей и незаёмной, бьющей в ушах – это зренья изъян: тихо Земля отражается в заводи звёздной и кружится вместе с тобой, жизнь, вместе с облачком чистым, но загодя, перед рождением – это разбой, это грабёж среди дня, среди ночи, брызжет зелёною кровью трава, нет, не чернила – зелёные очи, нет, не предание – просто молва. Осень Жизнь растительных чувств доведёт нас до самозабвенья. Жизнь не то что пуста – как-то дьявольски философична. Даже птицы, и те забывают свое назначенье. О шершавый асфальт зажигается голубь, как спичка. И звенит, и звенит пустотелая масса фонтана, Созерцая листву, погружаются статуи в пепел, Будто люди ушли, но оставили каменный танец, Будто танец сгорел, и остался лишь гипсовый слепок. | ||
|
Письма к Арине |
1 Плавучий отблеск – сумрачный собрат, Твои, сестрица, отмели и нети. Проходит катер с надписью «Боград». Бог рад всему. Так радуются дети. Взахлёб. За всех. За новизну утрат. За краткий день. За то, что я в ответе За них за всех. Иных ведь нет преград. В иных мирах – иные ставят сети: На ангелов. На братьев. На сестёр, Судьбу судеб читающих по нотам. И влажный на губах цветёт костёр: Сорняк, сиянье, осень, или что там? — Гори, печаль моя. Её не стёр Ни поцелуй, ни вздох по звёздным сотам. 2 И её ты отдашь за стихи? За стихи не отдам… но за голос голых сосен... за стоны ольхи... день един – золотящийся волос... лёгкий пух... и его ты отдашь? тонкий слух... да пойми – всё едино. День един золотящийся наш. Так слуга убивал паладина. Так ольховый король совлекал сына мёртвого с мёртвого дуба – Ты к губам подносила бокал и стекло было плотское грубо: как сравнить его с телом души, с милым телом мелодии белой? я не вижу – и ты не дыши... не услышу – и ты б не сумела. 3 Двух я чувствую пульс стрекоз: Златовласки и синеглазки. В абрис вечности – абрикос! – Входит солнце в бешеной пляске. – Воздух пьём, всё трещит по швам – И трепещем, как жаркие краски, В кровь вливаясь, доверчивым, вам: Златовласки мы, синеглазки. 4 Ни в чём не изменявшая нигде, никак, звезда моя, о, никогда ты, печаль моя, уснувшая в звезде, переставлять не уставала даты, менять слова и возмущать ключи, – и пряталась за собственное имя. Любимая! – увы тебе, молчи... Увы тебе! – любимая другими, ты где-то рядом? – «Я в тебе самом, блаженная, безумная, другая звезда твоя ... хватая воздух ртом... на лбу бесстыжем клятвы выжигая...» 5 Недалека дорога в никуда, не лезет в петлю и глядит нестрого: то мыльная луна, то провода, скрип ласточек, и облаков немного — И сгинула. Не говорит вода. Не шепчет ветер. Не глядит с порога грядущего летучая гряда. Любимая, ты здесь? – «Я голос Бога, Невидимый, не тайный, никакой, ни звук, ни буква, что жуёт краюху, когда тоска накроется доской, ни жизнь, ни смерть, я недоступна уху, пусть и рукой подать. Пойди рекой, как посуху. Я всюду Слава Духу». 6 Тетраморф*) Чтобы имя твоё не вымолвить всуе, Я буду плыть над самим собой, Перевёрнутый мир тонким телом рисуя – Для того и дано оно мне в прибой, И тогда неминуемо, всё знаменуя, Ты очнёшься, как будто и не умерла: Сердце Ноя, на новых губах – аллилуйя, Мысли льва, человека, змеи и орла. 7 Как волной возмущённое небо сокращается зоркий зрачок водомеркой озёрной, и где бы ни был вечер, там вечный сверчок, чей прыжок в никуда ниоткуда – чёрных стрелок бессмысленный тик, погоди, погоди же, зануда, всюду твой обескровленный лик, так что лишнею станет улика – этот оспою взрытый прищур. Век мой, пращур, везде твоя клика, время ящериц, чур меня, чур! 8 Анти-Фихте I *) Там, где живёт земляника, кажется, воин-Аника в красные прячет ножны вкус то ли губ, то ли ягод, год не приходится на год: как наши сроки нежны! Думали только о теле, вот и хлеба поредели, катаньем кат утомлён; впрочем, уж если о деле: лбы наших взгорьев вспотели, и на Егорьев – метели видели те, кто влюблён. Только без хрипа и крика, только, сорока, не ври-ка, долька, змея, Эвридика, все меж собою дружны, груз этих пагубных пагод – грузди на сердце мне лягут – грубых и радостных тягот, груди мычащей княжны. Дума ли, сон, бытие ли, Боже, куда же вы дели жизнь мою, ели и клён? Вижу её – еле-еле, ночью пасут в чёрном теле коростели-свиристeли круг, добела раскалён. Так и зароют нас в листья, сколько делянку ни чисть я, я это или не-я, не отличишь, а невеста выберет лучшее место, и, ослабевших, нас в тесто к сроку замесит земля. 9 Анти-Фихте II О сёстры мои о сосны что может мой косный язык сказать вам – он царь и он псарь он хворь ваших зорь он исследует корь – следопыт – а лучше сказать – короед если буковки слишком размножатся он слушает треск и стрекот искр красных когда мне неможется и гложет могучее жало меня мучает топот копыт А волна молоком убежала магнитная… там где туника плещется жирным лещом в сети волос своих Ника ловит увёртливый ом*) Но всё это так для пейзажа а вот человек нога и она же рука и безмолвный беснуется зык где-то там посредине так что небо у гроба стоит и смотрит так долго что льдина тает облако спиртом горит Что жизнь моя клён и берёза куда вы планету беспечную дели в каком затеряли бору там лишь игольник шуршит и смотрят в строгие дали набычившись ели приречные так что завоет как пёс народный герой невольной свободы невольник убийственный эпос за жёлтой горой а здесь комары и стрекозы извечные затеяли игры военные в самое пекло – в жару Нет весь не умру я возносится мачта молитвы кто хочет быть диким стволом и кроной шуметь тот гнись на ветру и скрипи но об этом потом когда весь не умру я ткань дерево медь это ветра нездешнего сбруя Для любви и ловитвы мы созданы сёстры мои… 10 Анти-Фихте III Видящий в роще царя – видит и деву. Вот она скачет белкой: Див, да и только! свистом по древу стекая, янтарной смолой, милая Навсикая – босиком по песку… Видящий в роще деву – видит в листве царя: но почему напоминает он Еву яблоком сочных губ? да просто ему нечего больше сказать – хочется гладить круп, хочется холить холку, или лелеять лилею, что ж из того, что нельзя? – если очень хочется – можно:*) нет меня, говорит человек, сам же смотрит во все глаза, я – не-я, говорит человек, и, по-своему, прав, я – сосна, говорит, я – берёза, и попробуй ему возрази… Только ты Навсикая, ты… 11 Анти-Фихте IV Et Arcadia ego…*) Цветок люблю о всякой внешней бляди*) напоминает – всё равно он синь нездешнего иного… И не глядя в Аркадии пускаются в латынь где гетеро гетеры и libido её бровей – а в голубой крови неуловима чувственность-обида: Isida чувственная – дар любви… Мы б спорили на языке люблю поют ли гимн служебные частицы… вы милые предательницы-птицы и я когда-нибудь вас всех переловлю Но выпущу одну тебя на волю в тебе цветёт мой вожделенный страх я – это ты В каких горят кострах сказав себе: и я здесь пожил вволю! 12 Как удушливой тенью гроза как озноб как желание нравиться и не взгляд и уже не глаза ты крапивница ты красавица ты Карсавиной*) хрупкий жар птица (снится ль?) удод пересмешник потерявшийся в тучах шар восходивший ещё от вешних вихрей вишневых губы-снег а раз так – растаяли губы с ног сбивают легки и грубы поцелуи блестящих рек Лето летнее – путный путь море марев – угрозы гроз как синице ту синь вернуть коль по коже идёт мороз шутит весело ахает лихо а проснёшься: светло и тихо словно снег растворён в крови краски блики цветные пятна полетай на крылах любви но вернись не забудь обратно чтобы жизнь не кончалась там где нас не было нет и не будет мёрзлый ком упадёт к ногам помнишь взгляд? он тебя не забудет вот сверкнула – считай до трёх тишина гробовым разрядом не пугайся я птица Рох я с тобою всегда я рядом 13 Облако зашедшее за облако жизнь свою попробуй удержи талой ртутью утреннего столбика растекаясь в грязь под гаражи расцелованы прилюдно бублики разыгрался чёрный кобелёк пусть звенит на радость гиблой публике серебристой речью кошелёк но на грех всё грезишь про загробное циником глядишь на ремесло так легко взойти на место лобное чтоб опять куда-то понесло так светло на площади покатое не метлой умытое окно ты не жизнь а пятое-десятое клятое-проклятое кино так тепло приглядываясь к имени терпкому и кислому на вкус слепо выдохнуть: о да веди меня пёс Анубис больше не боюсь Тексты стихотворений (с позднейшей авторской правкой в ряде случаев) печатаются по изданиям: Алексей Прокопьев Ночной Сторож. Стихи. – М.: Carte Blanche, 1991. День Един: Сборник стихотворений. – М.: МОЛ СЛ РФ & Линор, 1995. а также публикациям в «Новом Журнале», Нью-Йорк. Примечания автора |
|
||||