| |
Гнедые стихи
Написал мне отец недавно:
«Повидаться бы надо, сынок.
А у нас родился очень славный
В мясоед белоногий телок.
А Чубарка объягнилась двойней,
Вот и шёрстка тебе на чулки.
Поживаем, в час молвить, спокойно,
Как и прочие мужики.
А ещё поздравляем с поэтом.
Побасенщик, должно, в отца.
Пропиши, сколько платят за это,
Подённо аль по месяцам?
И если рукомесло не плоше,
Чем, скажем, сапожник аль портной,
То обязательно присылай на лошадь,
Чтоб обсемениться весной.
Да пора бы, ты наш хороший,
Посмотреть на патрет снохи.
А главное – лошадь, лошадь!
Как можно чаще пиши стихи».
Вам смешно вот, а мне – беда:
Лошадьми за стихи не платят.
Да и много ли могут дать,
Если брюки и те в заплатах.
Но не в этом несчастье, нет, –
В бедноте я не падаю духом, –
А мерещится в каждый след
Мне родная моя гнедуха.
И куда б ни пошёл – везде
Ржёт мне в уши моя куплянка,
И минуты нельзя просидеть –
То в телеге она, то в рыдванке.
И, конечно, стихи – никак.
Я к бумаге, она – за ржанье.
То зачешется вдруг о косяк.
Настоящее наказанье!
А теперь вот, когда написал,
Стало скучно: молчит гнедуха,
Словно всыпал ей мерку овса
Иль поднёс аржаную краюху.
Но в написанном ряде строк
Замечаю всё те же следы я:
Будто рифмы – копыта ног,
А стихи на подбор – гнедые.
1924
Иду, пьянея от травы,
А сверху, чуть вдали,
На тонких струнах синевы
Играют журавли.
Наверно, было б так в раю
Среди блаженных ив.
И луг врастает в грудь мою,
Всего озеленив.
И я лежу в траве травой,
Чуть слыша, как вдали,
Сливаясь с песней ветровой,
Курлычут журавли,
1926
Снег
Всё небо плавится свинцом,
Но будет век цвести
Снег первый вымытым лицом
Ребёнка лет шести.
И свищет ветер без конца,
И пусть ребёнок нем,
Но свежей радостью лица
Как нравится он всем!
Но день, другой – и вот мороз.
Пришёл мороз, смотри:
Ребёнок наш теперь подрос,
Подрос на года три.
Мороз ещё, и грустно нам,
И как тут не тужить:
Кругом, кругом по сторонам,
Как взрослый, снег лежит.
И уж друзья его не те,
Не те друзья, не те.
Седою ведьмою метель
Шипит, как на плите.
Мороз грубей, и кто б ни шёл –
Сгибается в кольцо,
Как будто сотни белых пчёл
Впиваются в лицо.
Да, неприветливы друзья –
Жильцы полярных мест,
И не один узнаю я,
Как снег нам надоест.
И не один, когда в плетни
Махнёт зелёный луг,
Увижу тихий снег в тени,
Глядящий, как испуг.
1926
Мороз
Я деду этому не верю,
Он слишком зол,
Он слишком рьян.
Нет, он скорей похож на зверя,
Далёких приполярных стран.
Как он ворчит
И чуть не плачет,
Когда идёшь ему навстречь!
Он явно из семьи кошачьей,
Кошачья злость его и речь.
Его пружинистое тело
Перелетит и через сад.
Он весь, как тигр,
Но только белый,
И белые усы торчат.
Вот он стоит на перекрёстке,
К прыжку согнувшийся в кольцо.
Махнёт хвостом –
И ветер жёсткий
Ударит каждому в лицо.
Вот прыгнул вверх
И лапой вора
Скребёт по стёклам этажей,
И в окнах – льдистые узоры,
И там, за окнами, – свежей.
Так день и ночь
Он рыщет всюду
По переулкам и дворам,
И на ветвях свисает грудой
Пушистый иней по утрам.
И от полярного питомца
Бросает город в полутьму,
Косится раненое солнце
И тихо прячется в дыму.
А теплота костров несмелых
На каждой улице – смешна.
Ему страшна, – он знает, белый, –
Одна лишь красная весна.
1926
В поле голос чей-то
Долог и несносен.
На унылой флейте
Заиграла осень.
Тёмною прохладой
Веет с поднебесья.
Что же тебе надо,
Жалобная песня?
Или жалко лета,
Голубую пору?
Ах, осенней флейтой
Буду сам я скоро?
1927
Уж время звёзд неполных
И луч туманно-бел,
Уж месяц, как подсолнух,
Поник и облетел.
И в краски не простые:
Рядясь в янтарь и кровь,
Ворота золотые
День открывает вновь.
1931
Какой весёлый, лёгкий небосвод!
Уносят тучки помыслы и сроки.
Я час, другой смотрю туда и вот
Поймал их тень и спрятал в эти строки.
1931
И эти сборы к выезду не впрок.
Пусть верен конь, надёжно вздето стремя,
Но я забыл, что колеи дорог
Песком глубоким засыпает время.
1931
По жаре дневной жестоко,
Друг, о мире не суди.
Видишь, ночь идёт с востока
С жёлтой розой на груди.
Тихо светит миру роза,
Машет ветер, как лоза,
Бесконечно синей грёзой
Зажигая нам глаза.
1932
Всё заносит, всё хоронит
Этот грязный сумрак дней.
Целый месяц ветер гонит
Стадо северных дождей.
Целый месяц. Эко бремя!
Дождь и тучи без конца.
Побирушкой встало время
И гнусавит у крыльца.
1932
Поезд мчался в широких азийских степях.
Помню мостик аршинный да запах полыни,
И висели вдали сотней серых папах
Облака – пограничным отрядом пустыни.
Рельсы выли, и стража меняла свой фронт,
Налетая к вагонам и слева и справа,
И кружился, качаясь, степной горизонт
Голубым колесом на обугленных травах.
Поезд мчался, как гром, и трубя, и пыля,
И кидаясь в противника клубами дыма,
И свистело кругом, и дрожала земля
От колёс, убегающих вдаль невредимо.
Но сидящим в вагонах всё было как спорт,
Было просто движенье над скучною далью.
Лишь ребёнок – сосед мой – угадывал спор
Меж безводной пустыней и ржущею сталью.
Он был прав:
В диком топоте стад,
Как от смерти, шарахались юрты в полыни
И потом, отбежав без оглядки назад,
Отдыхали под знойные вздохи пустыни.
Травы реже.
Дымились барханы кой-где.
Поезд громко кому-то кричал о свиданье,
И шипели пески, будто в чёрной беде,
Уползая с крыльца станционного зданья.
1932
Вражду и дружбу обойдя,
Спокойно провожая лето,
Я песню древнюю дождя
Сегодня слушал до рассвета.
С рассветом дождь ушёл в зарю,
И где-то тонко пела просинь,
А в сад мой, полный слёз, – смотрю,
Калитку открывает осень.
Что это? Шорох прибоя?
Шелест берёзовой чащи?
Глянул в окно – голубое!
Глянул – какое счастье!
Жив я и мудр на свете:
Небо имею и землю,
А заиграет ветер –
До исступленья внемлю.
А как набухнут тучи,
С громом опустят воду, –
Этих мгновений лучше
Нет и не будет сроду.
Где-то далёко сети
Дождь распустил (как снится!).
Это танцуют дети,
Те, что должны родиться.
Вокзал
Часов электрических взмахи
Людьми управляют и тут,
Роняя надежды и страхи
С железных улыбок минут.
Сражённые той же улыбкой,
Как будто с предсмертной тоски,
То грубо, то жалобно-хлипко
За окнами воют гудки.
И машет, качается время
Лицом пожелтевшим луны,
А где-то за стрелками дремлют
Хребты голубой тишины.
А в залах гуденье и шорох
И воздух волнисто-рябой,
Но в жестах, в словах и во взорах
Хранит свою тайну любой.
Пора.
И – зияющий выход,
И в ночь обречённый вагон.
Уселись – стало вдруг тихо,
И тихо качнулся перрон.
И вот, в дребезжаньи и хрусте,
Сквозь мглу, и сугробы, и ширь,
Немного тальянки и грусти,
Пять вёрст от Москвы и – Сибирь.
Синью тёплою крадясь
До крыльца дорогой,
Я не думал, что радость
Будет та же с другой.
Та же трепетность встречи,
Ласки пьяной руки
И под розовый ветер
В облаках огоньки.
Мне казалось, не будет
Ни утрат, ни потерь,
Милый шаг не забудет
Открывать мою дверь.
Но случилось иное.
Кто-то память отсек,
И уж сердце не ноет
Об ушедшей навек.
Снова частые встречи.
Те же речи – с другой.
Тот же в небе под вечер
Месяц жёлтый – дугой.
Не унесу я радости земной
И золотых снопов зари вечерней.
Почувствовать оставшихся за мной
Мне не дано по-детски суеверно.
И ничего с собой я не возьму
В закатный час последнего прощанья.
Накинет на глаза покой и тьму
Холодное, высокое молчанье.
Что до земли и дома моего,
Когда померкнет звёздный сад ночами,
О, если бы полдневной синевой
Мне захлебнуться жадными очами,
И расплескаться в дымной синеве,
И разрыдаться ветром в час осенний,
Но только б стать родным земной листве, –
Как прежде, видеть солнечные звенья.
В. Наседкин.
Ветер с поля. М.: Советская Россия, 1968.
|
|
