Поход времени. Московские стихи 1925 года.

                         Моей жене Нине

Посвящение

Я всё молчу – молчу и не ревную,
Ты разгоняешь молодости чад,
Уже давно люблю тебя одну я,
Но о тебе мои стихи молчат.

Они поют о призраках далёких,
О многозначной каменной Москве,
Они несут всей силой новых лёгких
Привет тобой невзлюбленной Неве.

И, как змея, я сбрасываю кожу,
Как всадник, не привыкший к стременам,
Смотрю в лицо, с самим собой не схожий,
Из-за тебя встающим временам.

9 сентября


I

О город мой! Зелёная вода,
Зелёных ветреных деревьев купы, –
По небу твоему в тоске бегут года,
Бегут и падают, как трупы.

О город, баловень слепой игры,
Монарший окрик над степями,
В тоске беспомощной твои дворы
Звенят тяжёлыми цепями.

Вода поёт, вода бежит,
Но из-под моста не уйти ей –
И дни, и месяцы звенит
Золотосолнечный вития.

Он гонит прочь. Кого? Куда?
Что скажет солнца позолота?
Куда бегут в тоске года
И ржавое течёт болото?

Москва! Зелёная вода
И ветреных деревьев купы, –
По небу твоему года
Бегут и падают, как трупы.

Они бегут, дешёвые рабы,
Закованные памятью в десятки,
Они бегут тоскующей судьбы,
Бегут и ловят отдых краткий.

И в тишине незрячие дворы,
Звенящие тяжёлыми цепями,
Не понимают слепоты игры
И не умеют властвовать степями.

И ждут, что вот в лицо им зазвонит
Иным лицом повёрнутое время,
И набережных высохший гранит
Иное воспитает племя.

4-6 августа

II

В дни сумрачных торжеств и счастья
Кровинок шалый хоровод
Кружится в мокрой мгле ненастья,
И бабье лето не идёт.

Кровинки скачут, труп бескровный
Лежит во власти западни,
И всё-таки ложатся ровно
Подземные глухие дни.

Прощаюсь с каждым поворотом
Былых дорог, и всё ясней
На воздух цепкие заботы
Кладёт поход осенних дней.

Любовь – сестра родная вере, –
Звенит заморское стекло,
Но сердце робкое не верит,
Что столько лет уж протекло

С тех пор, как вышито мне горе
На клетках сетчатой канвы...
Московский дождь – как ветер с моря
На влажных берегах Невы.

12 сентября

III

И храм неуклюжий над мутной рекою,
И серою краской покрытые львы
Глядят, как прозрачной, белёсой рукою
Откинут горячий покров синевы.

В предведеньи шалого серого грая
Ворон, улетающих осенью ввысь,
Уже каланча задремала седая,
На воздух разъятый в тоске опершись.

По стенам и надписям лёгкое время
От месяца к месяцу быстро бежит,
И вздохов осенних пугливое племя
По ветхому камню тревожно стучит.

Вдыхает Москва стекленеющий воздух,
Упругая грудь раздалась, как меха,
Глядит по ночам в шелковистые звёзды
И преющих листьев гребёт вороха.

21 августа

IV

Он, уходя, раскинулся в падучей,
Он из последних, этот лёгкий день,
Вот-вот метнётся в розовые сучья
В знакомом облике немая тень.

А небо, страстью скованное днём,
Притихло, никого не беспокоя
И не тревожа под вечер дождём
Московские дубовые устои.

Как из опалы ворочаясь в мир,
Идёт походом тень былой столицы,
И древний позолоченный кумир
В природе небывалой шевелится.

24 августа

V

Убегая от радостей поздних,
В переулках жизнь онемела
И косятся особняки,
Город копит осенние козни,
Казням время ещё не приспело, –
Лишь дозоры стоят у реки.

Город поступь слышит сыновью,
Заблестела медь самовара,
Ускользает последний срок,
Городское средневековье
Запирает железом амбары
И к заставам ищет дорог.

Домовые по крышам шарят,
А берёзки растут из расселин,
Вечер хмурится, церкви ждут,
Чтобы в мутном, огненном шаре
Отразился, ясен и целен,
Трепет свечек и набожный труд.

Допетровские тени роятся,
Старец свечку жёлтой рукою
Крепко держит, кроется клад
Под намокшим булыжником плаца, –
А из-под моста над рекою
Соловецкие чайки летят.

Убегая от радостей поздних
В переулках жизнь онемела
И косятся особняки,
Город копит осенние козни,
Казням время ещё не приспело, –
Лишь дозоры стоят у реки.

25 августа


VI

Голову в плечи вобрал переулок,
Здесь прокажённая бродит судьба,
Удар за ударом падает гулок –
Памяти летней идёт молотьба.

Когда разобьют цепами
Коросту на крепкой судьбе,
Рассыпется летняя память,
И я снова приду к тебе.
Ты мирно раскроешь ворота,
Века в глубине двора
Увидят мою работу
И тихо промолвят: пора.

Но я знаю: целиком ещё не вышло время,

Летящее
В дымовую трубу,

Не избыто ещё летнее бремя,

Молотящее
Судьбу.

26 августа

VII

Кремль

(К письму Пушкина 19 октября 1836 г.)

То не акрополь, где течёт поныне
Из жилок мрамора девичья кровь –
Разгулу лет наносная твердыня;
Степей и зарослей стареет новь,

Темно – а шепчет стихшее кипенье
Бессмысленные, смелые слова,
И длится ночь – осадное сиденье,
С дубовой плахи скачет голова.

Да! Южных волн размеренное детство
Наверно помнит, как за слоем слой
Поднялся холм и передал в наследство
Гражданственность ватаге молодой.

Но мы зерна не сыпали в амбары,
Над полем медный голосил язык,
И плыл набат, – а умные татары
Меж тем ростили тёмный Хисарлык.

И не видав, как рубят ветераны
В курчавой гуще буковых лесов,
Мы жгли леса, – и плакали туманы
Под серый вой подслеповатых сов.

…………………………………………..

Скрипит ладья – и флорентийским стенам
Поют года «Исаия, ликуй»,
Но спит в веках под игрищем надменным
Монашенки убогой поцелуй.

И не акрополь, где горяч поныне
Прозрачный мрамор в девичьей крови, –
В курганной мгле девичье тело стынет
И спит в веках, не ведая любви.

24 мая

VIII

Пожарами на куполах горя,
Пожар листвы шиньонами свивая,
Холодные закаты сентября
Венозной кровью небо заливают.
Уже хозяйки промывают стёкла,
Сучится нитками стеклянный день,
Разбрызганная синева поблёкла,
И холодеет на асфальтах тень.

31 августа

IX

В светло-серой прозрачной раме,
С ложа летнего встав едва,
Акварельными колерами
В небеса глядится Москва.

Не Гваренги ли лёгкой кистью,
Расчищая патину веков
В замосковные дали расчистил
Верный путь меж отживших снов?

Вся Москва – под шатром бессонницы,
Очи смотрят, а всё же легла,
Но со спасо-нередицкой звонницы
Не ответят ей колокола.

12 сентября

X

               Le drame sublime commencé à Ouglitch
               et terminé au monastère d'lpatief...
                                                                      Пушкин

Ты был не прав: трагедия всё длится,
Всё детской кровью землю леденит,
И строгий лик Ипатьевской черницы
С поблёкших стен на нас ещё глядит.

Где ж вымысел бесхитростного мифа,
Молочный ток в кисельных берегах?
В летописях не сыщешь йероглифа,
Сухой суглинок изойдёт, как прах.

Наш век вскипает, как над Волгой Разин,
– Ведя на чучело последний срок
Под пенье вьюг, как в масленичный праздник,
Он гамаюна фениксом нарёк.

27 сентября

XI

Шелестит осенняя осока,
Как дозорный, смотрит острие,
И струится с гордого флагштока
К нам вестминстерское бытие.

Поварская бегу коней внемлет,
В тёмных окнах кружев белизна,
И пространство бледное объемлет
Времени настойчивость и сна.

Те же кони по кольцу Садовой
Нас с тобой сегодня понесут,
В соты сердца вникнет ток медовый
И сомненья медленно уснут.

21-26 сентября

XII

                                      Месяц едет,
                                      Котёнок плачет...

Рудая кровь четвёртый плачет век,
Сосновые вбивают в землю сваи,
Звенят вериги нищих и калек,
Без урожая зябнет кладовая.

Калики перехожие поют
На всех путях к юродивому граду,
В Замоскворечье нищим подают
Полынный хлеб, как горькую награду.

Горе от бесом навожденных
Иссохшие повёртывая лики,
Те нищие, калеки и калики
Внимают в небе шестикрылый шум.

И горечью заречною пленён
Поемлет страж постящегося века,
Безвластный город, что теперь и он –
Такой же, как и нищие, калека.

23 сентября

XIII

Нам снова режет веки воздух знойкий,
И вот – от медных блях на шапках сторожей
              Срываются к заставам тройки,
              Метя пространства площадей.

И зимняя московская природа
              Плывёт в глубоком снежном сне,
Как память о лицейской старине
На тихом празднестве тридцать шестого года.

13 сентября

XIV

Привратники, как тени, копошатся,
Сбивая двери каменной тюрьмы,
И вестники озлобленной зимы,
Звеня тяжёлым холодом, теснятся.

На тонких свечках оплывает воск,
Встают снега за тонкой стенкой неба –
Где ж тёплой кровью орошённый мозг
И скрип телег, и тёплый запах хлеба?

Надежды не сулит глухой полон,
Но жребием невольничьим доволен,
Как медный звон московских колоколен,
В свинцовый свод сегодня я влюблён.

26 сентября



Упорной мысли в тишине прибой
Из пены волн своих в одно мгновенье
Родит холодную химеру мщенья,
И мир к душе становится спиной.

Когда же слышен стон сквозь мрак ночной
И тёплое больное дуновенье
Коснётся сердца, резкого движенья
Душа страшится, смущена борьбой,

Атлас покрова вновь разодран вдоль,
Чужого сердца внятна снова боль,
И в тихих зарослях под месяцем двурогим
Привязанному к иве челноку
Душа становится подобна, и влекут
Её к себе забытые дороги.

29 января 1924


                               Кому ж из нас под старость день Лицея
                               Торжествовать придётся одному?

Несчастный друг! Средь новых поколений
Докучный гость и лишний, и чужой,
Он наш спелёнутый вспомянет гений –
Тринадцатого года пряный зной.

Старик! К нему летейская галера
Приблизится, но будет он, как тать,
Украдкой по ночам читать Бодлера
И над Лафоргом слезы проливать.

23 июля 1924


Мне говорят покинутые мною:
Твоя любовь и нынче непрочна,
Ты должен знать, что ревностью двойною
И злобою она окружена.

Пусть это так! Поверь им, если хочешь,
Но не гадай, когда настанет срок.
Коль он придёт, ты заново отточишь
Уверенный и мстительный клинок.

Пусть это будет так, а не иначе –
Мне не забыть, наверно, никогда,
Каким бесплодием был мне означен
Тяжёлый путь сквозь лучшие года.

Я мореход и рассчитать умею,
Какой пробег назначен кораблю,
Но не хочу, не то чтобы не смею,
Раздумывать о том, как я люблю.

Не подниму я с робким содроганьем
Свой взор на то, что скрыла пелена, –
Не шаткой верою, а крепким знаньем
Моя душа сегодня скреплена.

6 марта 1925


                                               А. Ромму

Как распускают с важностью хвосты павлины,
Как пламя разливал беспечный Фаэтон,
Так медленно плывёт по выжженным равнинам
И расплывается, и ширится потоп.

Кругом везде вода, и глазом не окинет
Новорождённых океанов человек,
И вот для плаванья по водяной пустыне
Сколочен наскоро медлительный ковчег.

Не так, как предок Ной и чистых, и паршивых,
Предупреждённый Господом, к себе собрал,
Нет, влезли, кто успел, в досчатую расшиву,
Кто сколько мог с собою захватил добра.

Куда-то нас несёт, а мы никто не знаем,
Что брызжет и кипит за тонкою стеной,
Поток ли времени, бурлящий вместе с нами,
Или пространство, потоплённое водой.

Мы знаем лишь одно: ковчег, до края полный
Людьми, – теперь наш мир, от ночи до утра
И от утра до ночи нас несёт по волнам,
И никому из нас не снится Арарат.

И даже голубок, услужливый предвестник
Конца, для нас погиб на скрывшейся земле,
И некого в окно нам выпустить за вестью,
Что где-то на полях засеян новый хлеб.

На нашу жизнь нам хватит сухарей, консервов
И выдержанного столетнего вина,
И доски устоят против громады серой,
Не разнесёт их в щепки мутная волна.

Плывём, не думая, но время не теряем:
Мы увезённые сокровища считаем
И множим их несметное число.

2 июня 1925


Памяти М. К.

Довлеют юности высокие стремленья
Как влага страсть кипит и рвётся к искупленью

По склону катится за годом новый год
Но холод с запада нам ураган несёт

Темнеют небеса губя дары Эрота
Уже вращается в них колесо расчёта

Моленья вознося зиждителям – богам
Порывам конченным мы строим новый храм

И отвращая взор от пустоты пространства
Растёт у нас в сердцах тупое постоянство

Ничто не умерло и только то мертво
Что на глубоком дне не знало никого

И вот маячит нам отторгнувшим блаженство
Бесформенный хаос как призрак совершенства

Июнь 1925


To be or not to be

В полёте птиц под синим небосклоном,
В дрожаниях вечернего огня
И в разговоре нежном и зелёном
Лесных вершин есть тайна для меня.

В стране, ушедшей в синие туманы,
Утратившей свой многострунный лад,
Не льётся кровь из почерневшей раны,
Тысячелетний чувствуя разлад.

Мы приложить цевницу не успели
К нетронутому пламенному рту
И вдаль ушли под тонкий звук свирели
За тёмную летейскую черту.

Но есть возврат Аидовой супруги,
Её очей и шелковистых кос.
Несёт обратно в клювике упругом
Нам ласточка отброшенный вопрос.

Царица пчёл, жужжащая над роем
На мёдом напоённых островах,
Уже несёт, летя перед героем,
Высокий смысл в спиралях и кругах.

Уже кипит стихии изначальной
Чертогом мёртвых осенённый хор,
И в щебетаньи ласточки печальной
Нам слышится: Эллада, Эльсинор.

7 июля 1925


Перед зимою самодурство ветра
Выдумывает, что ни день, приказ,
А лысый франт напяливает гетры
И набалдашник пялит напоказ.

В пенсне дрожит невставленная рама,
Как парус, воздух в комнату летит,
Растёт конфликт, и нарастает драма,
Движение немеет и дрожит.

И, видя всё, дрожат меридианы
На стойких скрепах северных широт,
Нам о зиме гадать, наверно, рано,
А белый мех на гребнях дней плывёт.

Вот-вот как заячья он ляжет шкурка
На тонкое волненье лёгких рук,
Зимою коченеет штукатурка,
И коченеет недопетый звук.

Зимой вокальной музыки волненье,
Как сеткой градусной, объемлет весь
Дрожащий глобус: там – повиновенье
Приказам ветра, непокорность – здесь.

21 октября 1925


Так долго зябла осень, даром
Что полушубок был готов,
И всё клялась по тротуарам
Обледенелой пачкой слов –

Загубленных, нагих, невинных
Всем осужденьям вопреки,
Завёрнутых в дымок овчинных
Парных изжог больной реки.

Река неслась, плотина выла,
Вода стучала, бился миг,
И бил дешёвый запах мыла
В линялый посеревший лик.

Дожди с лица стекали нудно,
И леденела ночь в слезах,
И в такт изжогам безрассудным
Звенели льдинки на глазах.

Зима! – А всё речной желудок
От подлой трескотни сверчка
Мутит, и зябко из-под спуда
Барометра дрожит река

И бьётся в стёкла вздох последний,
И трясовица стёкла бьёт.
Зима! – Больного смолкнут бредни,
Температура упадёт.

1 декабря 1925


                                               С.С.Гадзяцкому

– Ты слышишь иль нет? – Здесь велят сторониться
– Всеобщему равенству места здесь нет –
Декрет декабря отменил рукавицы,
И руки железный сжимает кастет.

Зима наметает валы и сугробы,
Дрожит под полозьями пористый наст,
Влюблённая скала клянётся до гроба,
И Цельзий объявлен вне классов и каст.

Расклеен по насту приказ трибунала,
Короток и жёсток декабрьский суд,
Бормочет признанья влюблённая скала,
Дозорные зимнюю службу несут.

Расписка в приёме на рваной бумажке,
«Вы жертвою пали в борьбе роковой»,
– Эй, в сторону, сволочь! – и водку во фляжке
С притёртою пробкой хранит часовой.

Недолго их корчат конвульсии нынче,
С замёрзших дозорных снимают допрос,
И, как Моисей в амбразуру Да-Винчи,
Последний дозорный в предсмертие врос.

И шепчет влюблённая скала признанья,
Как Федра, безвластная к пасынку льнёт...
– Декабрь снимает с дозорных дознанье,
А Цельзий признаний её не поймёт.

14 декабря 1925


Весна 1966 года

Моим ещё живым сверстникам

Иду вперёд. Навстречу день весенний,
Но память о стихах в мозгу шуршит.
Ни Блок, ни Маяковский, ни Есенин
Не раскуют закованной души.

Лишь шестеро своим сияньем пылким
Светили нам, но всех объяла тьма:
Один расстрелян, два погибли в ссылке,
Добит четвёртый, пятая – сама...

И лишь шестую мы полулегально
В последний путь сумели проводить
И обо всех их в памяти печальной
Скрижаль стихов обречены хранить.

Обречены? Да! – никакого слова
Другого не подыщешь никогда:
Чтоб нашим правнукам забрезжил снова
Их свет – за это мы в ответе. Да!

Мне скажут, может быть: мечта пустая,
И книг, и «списков» их сейчас не счесть,
Но внуки их, как Пушкина, читают,
А правнуки не так должны прочесть.

6 мая 1966


Ни жмурок в детстве не любил, ни пряток,
Ни прочих игр – пленяла тишина.
За всё хотел я получить сполна,
А не какой-то нищенский задаток.

И вот живу – уже восьмой десяток...
Вокруг – бандитская и пьяная страна
Взирает на меня, удивлена,
Что зажился в ней чуждый ей придаток.

Уже не даст мне отсвета в зрачке
Годов ушедших смутная картина:
Она, – как в час самума, – вся в песке.

В каком в пустыне скроешься притине?
Нигде чьего-либо не зря лица,
Накройся с головой и жди конца!

4 февраля 1974


Борис Горнунг.
Поход времени. Статьи и эссе. М., РГГУ, Мандельштамовское общество, 2001.