Вступление к поэме «Апельсиновая шкура»

Я – поэт.
Мне восемнадцать лет.
Возможно, поэтому
хочется
в тело Земли
вцепиться
усилием рук и ног,
в щепки разбить границы
и вычесать Атомных блох.

Вы по ночам спите,
мучаете ваших жён.
А я в стихотворные нити
весь до волос погружён.

И когда кто-нибудь из вас
не верит в мой творческий рост,
я прикуриваю от горящих глаз
или от кремлёвских звёзд.
Все утверждают, что, вроде, я груб,
и ни один иначе;
а я улыбаюсь гвоздиками губ
и изредка ландышем плачу...
Я белкой резвился на ёлке по иглам,
я цвёл на вишнёвой ветке.
И вдруг, неожиданно, сделался тигром
у жизни в железной клетке.



Он к нам придёт,
надев свою кольчугу,
раскрасив улицу плакатом и мечом,
лучом встревожит
каждую лачугу
и разорвётся красным кумачом.
Он наши раны рваные залечит,
он наши шрамы верою скуёт,
он распрямит
прогнувшиеся плечи
и чёрные оковы разобьёт.
Он красной птицей
явится в темницы,
он нерешённое
решит
гораздо
проще.
Уже сверкает лезвие зарницы
и блеск меча
зовёт меня
на площадь.


Конструкция

«Папа, снимите хомутики», –
маленький мальчик изрёк.
«Видишь, сыночек, прутики;
а если ещё поперёк?..
Дай-ка тетрадку в клетку.
Здесь нарисуй
           глаза,
                   птичку,
                           солнце
                                   и ветку,
и на щеке – слеза...»
И на тетрадке в клетку
тихо рисует зверёк
           птичку,
                      солнце
                                 и ветку
в прутиках поперёк...



Бежим туда –
ты знаешь, где
в ветвях щебечущей идиллии
меж чёрных рёбер на воде
растут фарфоровые лилии.
Я на руках тебя несу
к берёзе в солнечную сетку.
Потом в тяжёлую косу
вплетаю ивовую ветку.



Рванулось пламя из ствола
под кроной ивы молодой.
И лебедь вскинул два крыла
над окровавленной водой.
Другая птица вверх взлетела,
И, за крыло сложив крыло...
Её стремительное тело,
упав, разбрызгало стекло.
То было утром – рано, рано.
Лишь солнце землю припекло. –
И чёрный пруд кровавым шрамом,
как щёку негра рассекло.


Ночь темна...

1
Ночь темна.
Луна.
Неяркий свет в углу окна
вещает –
скоро будет что-то...
Ведь не напрасно эти ноты
тревожно лезут из-под шторы,
насторожённые, как воры.
Вот чья-то быстрая рука,
касаясь клавишей слегка,
рождает звук –
как стук рапир,
как лай собаки на цепи,
как Ниагарский водопад,
как бой нервический в набат.

2
Ночь темна.
Луна.
Шуршит листвою тишина.
Но тишина обречена
на...
Ведь ясно каждому – не зря
они стоят у фонаря,
о чём-то тихо говоря.
Стоят – и каждый молодой,
стоят – и каждый с бородой,
стоят – и не разлить водой.
Здесь нет людей,
здесь – динамит,
здесь искра взрывом прогремит.
Поэтому-то тишина
обречена
на...

3
Ночь темна.
Луна.
Она, конечно, не одна.
И я совсем не одинок,
вот-вот – и прозвенит звонок.
Услышу в дверь условный стук,
вскочу, схвачу пожатье рук,
надену плащ,
и мы уйдём
почти
под проливным дождём.
Уйдём,
и надо полагать –
идём кого-то низвергать.


Утро

Горящим лезвием зарницы
восток поджёг крыло вороны.
И весело запели птицы
в сетях немой и чёрной кроны.
Запутал ноги пешеходу
туман, нависший над травой...
И кто-то лез беззвучно в воду
огромной рыжей головой.

1955 (?)


События спешили устареть.
Родился силуэт тревоги.
Никто не властен был стереть
следы разбоя на дороге.
Вчера спокойная, толпа
сегодня тайною владела,
играла фетишем столпа,
и страстям не было предела...
Ещё вчера рукоплескали,
вручая здания ключи,
а утром лозунги искали
в газетах:
«Это палачи».
События спешили устареть.
Родился силуэт тревоги.
Никто не властен был стереть
следы разбоя на дороге...

1956 (?)


Убийство

Суд.
Закрытые двери.
Судьи-звери
рычали,
сжимая лапы;
подсудимые молчали –
во рту торчали
кляпы.

Из глаз вылезал
гнева залп.
Он зал разрезал,
сердца пронзал
и петли вязал
тиранам,
от власти пьяным.

Чиновник чётко читал приговор –
и весь разговор.

Утром
тишина шептала:
«Тише, тише».
Солнце поднималось
выше, выше.
И на землю вяло
луч роняло.
С ветки птичка щебетала:
«Они были,
их не стало;
их убили,
я видала...»

Часы кремлёвские били,
людей будили.
Люди вставали,
пили, ели,
в блюдце глядели,
судили о деле

и уходили работать.

1956 (?)


Мне больно.
Руки уберите,
от вас я помощи не жду.
Я не в бреду.
Я знаю сам куда иду.
Там рабьей дрожью не дрожат,
там страсти в рамках не лежат,
там человек за шагом шаг
идёт, танцуя на ножах.
Небо мечет огненное лассо.
Резкий треск,
и корчатся святоши.
Это я,
ободранный, как мясо,
хлопаю в железные ладоши.

1957 (?)


С последней трибуны
торжествующему палачу,
отделившему туловище от меня,
я,
разрубленный,
прокричу:
«Пролетарии всех стран, соединя...»
Но ваше фальшивое счастье,
ваши лозунги,
ваши плакаты –
я разрываю на части
и бросаю в камин заката.

1960 (?)


Человеческий манифест

1
Всё чаще и чаще в ночной тиши
вдруг начинаю рыдать.
Ведь даже крупицу богатств души
уже невозможно отдать.
Никому не нужно:
в поисках Идиота
так измотаешься за день!
А люди идут, отработав,
туда где деньги и б...
И пусть.
Сквозь людскую лавину
я пройду непохожий, один,
как будто кусок рубина,
сверкающий между льдин.
Не-бо!
Хочу сиять я;
ночью мне разреши
на бархате чёрного платья
рассыпать алмазы души.

2
Министрам, вождям и газетам –
не верьте!

Вставайте, лежащие ниц!
Видите, шарики атомной смерти
у Мира в могилах глазниц.
Вставайте!
Вставайте!
Вставайте!
О, алая кровь бунтарства!
Идите и доломайте
гнилую тюрьму государства!
Идите по трупам пугливых
тащить для голодных людей
чёрные бомбы, как сливы,
на блюдища площадей.

3
Где они –
те, кто нужны,
чтобы горло пушек зажать,
чтобы вырезать язвы войны
священным ножом мятежа?
Где они?
Где они?
Где они?
Или их вовсе нет? –
Вон у станков их тени,
прикованы горстью монет.

4
Человек исчез,
ничтожный, как муха,
он еле шевелится в строчках книг.
Выйду на площадь
и городу в ухо
втисну отчаянья крик!
А потом, пистолет достав,
прижму его крепко к виску...
Не дам никому растоптать
души белоснежный лоскут.
Люди,
уйдите, не надо...
Бросьте меня утешать.
Всё равно среди вашего ада
мне уже нечем дышать!
Приветствуйте Подлость и Голод!
А я, поваленный наземь,
плюю в ваш железный город,
набитый деньгами и грязью.

5
Небо!
Не знаю что делаю...
Мне бы карающий нож!
Видишь, как кто-то на белое
выплеснул чёрную ложь.
Видишь, как вечера тьма
жуёт окровавленный стяг...
И жизнь страшна как тюрьма,
воздвигнутая на костях!
Падаю!
Падаю!
Падаю!
Вам оставляю – лысеть.
Не стану питаться падалью –
как все.
Не стану
кишкам на потребу
плоды на могилах срезать.
Не нужно мне вашего хлеба,
замешанного на слезах.
И падаю, и взлетаю
в полубреду,
в полусне.
И чувствую, как расцветает
человеческое
во мне.

6
Привыкли видеть,
расхаживая
вдоль улиц в свободный час,
лица, жизнью изгаженные,
такие же, как и у вас.
И вдруг, –
словно грома раскаты
и словно явление миру Христа,
восстала
растоптанная и распятая
человеческая красота!
Это – я,
призывающий к правде и бунту,
не желающий больше служить,
рву ваши чёрные путы,
сотканные из лжи!
Это – я,
законом закованный,
кричу Человеческий манифест, –
и пусть мне ворон выклёвывает
на мраморе тела
крест.

1960, Москва


Тексты предоставлены Геннадием Кагановским