Мосты, дороги, радуги,
проспекты и окраины,
где так легко обрадовать
и огорчить нечаяно.

Большие расстояния,
как от весны до осени,
в сплошном непонимании,
с молчанием, с вопросами.

Ну чем бы эта улица
могла привлечь внимание?
Дымок обычный курится,
и некрасивы здания.

Глядят на них в рассеянье
и говорят вполголоса,
дымок исчезновения
приглаживает волосы.

Отчётливые к вечеру
сквозят деревья сникшие
Бежать как будто незачем
и некуда, и лишнее.



На афише облик странный
с длинной шпагою в руке.
Нам покажут Дон-Жуана
в белокуром парике.

Зашумел унылый город,
чьи-то выкрики слышны,
возмущения и споры
в этом городе, в котором
каждый метит в командоры,
Дон-Жуаны не нужны.

Каково мужчинам это,
им приходится признать,
что на премии, банкеты,
на чины, на кабинеты
кавалерам наплевать.

Я стою на перекрёстке,
на бульваре, на подмостках
над вечернею толпой.
Едут толстые машины,
пиджаки, портфели, спины,
некрасивые мужчины,
но довольные собой.



В округе тьма кромешная,
ориентиров нет,
в Покровском этом Стрешневе
ты не был много лет.

Прохожие сутулятся,
столбы и лужи сплошь,
не только дома – улицы
той самой не найдёшь.

У терема под ясенем
был деревенский вид,
остались на балясинах
следы эфемерид.

Припомнить больше вряд ли нам
удастся наугад,
поклонишься развалинам
и повернёшь назад.

За стенами кирпичными –
разрушенный сарай
и дымчато-коричневый
отцветший Иван-чай.



Пройдись пешком до Воронцова Поля,
когда туман сгущается окрест,
кой-где ещё цветут жёлтофиоли,
и лето свой утрачивает блеск.

Между кольцом Бульварным и Садовым
всё время попадаешь в тупики,
перед сплошным нагроможденьем новым
заброшенные спят особняки.

Травой забвенья поросли аллеи,
в старинном парке склад или гараж,
разбиты на фасадах кадуцеи;
за Яузой меняется пейзаж.

На пустырях с остатками растений,
ромашка и весенний горицвет,
приметы, перемены настроений,
цветы и пыль, гербарий прошлых лет.

Над фабрикой летят драконы дыма,
за подворотней старенький сарай,
монастыря Даниловского мимо
на Шаболовку катится трамвай.



Какие сны Вам снятся в октябре?
Под шум дождя, под шелест старой липы,
Она у Вас на уровне окна,

А в деревянном доме шорохи и скрипы,
И можно сон почувствовать до дна.

Я вижу отголосок Ваших снов,
Бывает это осенью нередко,
И можно тайно мысли подглядеть,

Но их подтекст обиден и не нов...
Стучит в окно протянутая ветка,
Успевшая за лето пожелтеть.

Пугаемся случайных неудач,
Неясных, неосознанных предчувствий,
И, может быть, прощаемся во сне.

Наверно, Вам не разрешить задач,
И нужен только подходящий случай,
А мысль невольно тянется ко мне.

Сегодня воскресенье. В поздний час
Не гаснут Ваши окна на Арбате,
Вы ждёте телефонного звонка.

Но медленно разводит осень нас,
И наши тени рядом на асфальте
Одни без нас, идут издалека...



Над полусонным морем в ранний час
стою так долго, что уже не знаю,
встречаю или провожаю вас,
не я ли в этой лодке уплываю,
от синих скал не отрывая глаз...

Там, где сейчас появится рассвет,
морскую гладь не отличить от неба,
там корабля далёкий силуэт;
на месте наших споров и бесед
уходит в воду неподвижный невод.

Потом, когда останемся одни,
припомним то, чего не замечали
и будем средь заботы и печали
благодарить судьбу за эти дни.



Твой красный мотоцикл исчезнет за углом,
Трескучим шумом огласив округу...
Китайские стихи о провожаньи друга
Припомню я, в пустой вернувшись дом.

Закрою двери, посмотрю в окно...
Есть в позднем часе ощущенье тайны.
Старинной дружбы узы не случайны,
Но лишь тебе их сохранять дано.

Голубоватый дым оставив за собой,
Не вглядываясь в свет иллюминаций,
Наверно, хорошо над праздничной Москвой
В далёкий пригород промчаться.

Наверно, хорошо лететь по площадям
И чувствовать, как всё мелькает мимо,
И радоваться утренним дождям...
Всё мимолётно, всё преодолимо.

Пусть линия дорожной колеи
Ведёт тебя счастливыми путями,
И пусть наутро станут пустяками
Заботы и сомнения твои.



Дома в тумане словно люстры
из разноцветных огоньков,
их перезвоны раздаются
над белой пропастью шагов.

Они скрывают чьи-то лица,
людей, вернувшихся домой,
людей, привыкших торопиться
внизу на грязной мостовой,

Людей, которых кто не знает?
Людей метро, людей трамваев,
людей летящих электричек,
людей, живущих по привычке,

Они проходят рядом где-то,
и снова ослепляет их
весна коричневого цвета,
весна окраин городских,

И мне близки они не тем ли,
что, исчезая в тупике,
они всё также любят землю,
висящую на волоске.



Окраина после работы,
мне вид её грустный знаком,
солдат закрывает ворота
за пыльным грузовиком,

мелькают усталые лица,
и яркий плакат на реке
к ним пробует обратиться
на праздничном языке.

И Яуза, в стороны съехав
раскосыми берегами,
смотрит, кривясь от смеха,
на улицу вверх ногами.

Призывно гудит и растерянно
над насыпью электричка,
здесь каждая жизнь размерена
тяжёлым гудком фабричным.



Привычный медиум, я превращаюсь снова
в того, кого искал твой удивлённый взгляд,
старающийся скрыть смятенье и разлад,
и налагающий знакомые оковы.

Зачем мне этот дар, оттенками былого
напомнивший, что здесь никто не виноват?
Отвергнуть не могу – дарящий слишком рад,
и выразить отказ едва ли сможет слово.

Заранее прости. Сумею, может быть,
гармонию найти, не причиняя боли,
но тонкая в руках дрожит и рвётся нить,

слова рассыпались, и я уже на воле.
Теперь не удержать, не сохранить,
и в самом деле – было ли, давно ли?



Какое-то инвольтованье,
стеченье созвездий и дней,
и взгляд этот, полный вниманья,
становится мне всё нужней.

Сначала улыбкой, насмешкой,
хотелось его отвести,
но стал он защитой, поддержкой
на сумрачном этом пути.

Казалось, тот взгляд – наважденье,
но как без него обойтись:
в его глубине с восхищеньем
я вижу себя как Нарцисс.

Он смотрит, минуя изгибы,
отказы мои отклоня,
и я отвечаю: спасибо,
ты только смотри на меня.



Весной особенно печален
вид заболоченных окраин.
Апрель в сплетеньи проводов
фабричных труб, подъёмных кранов,
берёт начало у реки
и растекается туманом,
а по мосту летят грузовики.
И я с толпою утренних людей
опять иду дорогою привычной,
весна врасплох нас застаёт везде,
она на крышах, там где гомон птичий
и в грохоте идущей электрички.

Окраина. По-своему красивы
её столбы па площади пустой,
неровных грязных улиц перспективы
и мокрых шин следы на мостовой,
деревья, позабывшие в апреле
тот белый траур мартовской метели.

Так забывать хотелось бы и мне,
как забывают листья без усилий,
как забывают о тяжёлом сне,
как может быть меня уже забыли.



Ненастный день на островах,
в пруду цветёт вода зелёная,
покачиваются на волнах
деревьев кроны отражённые.

И к берегу не подойдёшь,
летают чайки над разливами,
а завтра снова будет дождь,
и линии неторопливые

затянут наискось закат,
запляшут над пустыми лодками,
по дальним кровлям застучат
и овладеют околотками.

Под вечер встретившись опять,
приходим к берегу нарошно мы
часами спички зажигать
над сигаретами промокшими,

срывать болотные цветы.
И на вопросы незаметные
что отвечать? поймёшь ли ты,
что я опять не знаю этого.

Быть может дождь всему виной,
и всё пройдёт, лишь солнце выглянет,
и зря колдует надо мной
твоя любовь сплошными ливнями.



Лунный свет – это тихий звук,
услышать его не просто,
теней огромный паук
ползёт по сугробам погоста.

Снег уже пахнет весной,
сыростью каменных зданий,
выросли под стеной
цветы городских свиданий.

Здесь не моя вина,
такой уж случился вечер,
радость омрачена,
но мрак не замечен.

Смерть приходит во сне,
горят корабли и тонут,
но мы уже в той стране,
где наших надежд не тронут.



Опять сегодня мы с тобой
весь вечер проведём,
и по-китайски под луной
вино простое пьём.

Ты прозу почитаешь мне,
а я тебе – стихи,
в которых память добрых дней
и память дней плохих.

Здесь в мастерской среди картин
уютно нам с тобой,
наверно так же Пу Сунлин
беседовал с Ли Бо.

Мороз разрисовал стекло,
и разговор наш прост,
как говорил поэт – взошло
созвездье Винных звёзд.

Витают лёгкие слова,
неточные чуть-чуть,
а за окном шумит Москва,
пытается заснуть.


Стихи 1980–1990-х годов.
Тексты предоставлены автором.